Книга Змей из райского сада - Елена Ларина

— Петр Самойлович, у меня были тяжелые жизненные обстоятельства. Я была в Америке. Развелась с мужем.

— О каком восстановлении идет речь? — не глядя на меня, повторял как попугай Заречный. — Я могу вам посоветовать только одно — поступайте заново. А потом переводитесь на курс вперед.

— Петр Самойлович, что значит поступайте заново! Я же закончила третий курс. У меня все сдано. Это же бюрократизм! — взбунтовалась я. И тут он кажется проснулся. Собрал складки своего лица в какую-то невообразимую гримасу гнева и прошипел:

— Мадам Чургулия, я понимаю, ваша звездная карьера не удалась. Муж вас бросил. Америка за ненадобностью выплюнула. Но и нам неудачницы не нужны. Это был просчет комиссии, что она взяла вас на такой неженский факультет. Я же вам добра желаю. Может быть, судьба у вас иначе сложится, если профессия попроще будет. Учителем рисования пойдите. Вас возьмут. Всяко полегче. Это я вам по доброте душевной говорю. Поверьте!

— Я уже давно не мадам Чургулия! Меня зовут Ева Королева! Запомните? Нет? Я вам помогу!

Мне надо было взять себя в руки. Но я не смогла. Я быстро пошла к двери. Пнула по дороге изысканную напольную вазу. И, не дожидаясь, пока она рухнет на пол, хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка.

Потом я ссыпалась по парадной лестнице, как сорвавшаяся с ожерелья бусина. Вышла в Соляной переулок, вдохнула весну, ощутив уже привычную боль в сердце, и побежала к ребятам на Моховую.

* * *

Если дела идут плохо, так уж все до единого. Об этом, как о факте непреложном в свое время, сообщила нам незабвенная Эльга Карловна. И, конечно же, популярно объяснила причину — раз светила стоят неблагоприятно, значит, все идет наперекосяк. Упрямый продолжает испытывать судьбу и портит все, что имеет. А мудрый уходит в тень. Если не заладилось, надо переждать. Вот и весь секрет.

Я ушла в подполье. Набрала у Гришки всяких обрезков. Он подправил мой инструмент, и я засела в чургулиевской мастерской, полностью уйдя в работу. Денег на еду перед отъездом на Урал оставила мне мама.

Под моими руками распускала лепестки роскошная рама для зеркала. А к ней я сделала парочку светильников с тем же узором. Для мелкой работы хватило обычной кухонной плиты да ведра с холодной водой, чтобы охлаждать инструмент. Успокоение я находила только тогда, когда зорко следила за цветом побежалости и держала в левой руке щипцы, а в правой ручник.

Гришка разобрался с электрической подоплекой. И теперь матовые лампочки в светильниках прекрасно горели. Как водится, я разбила себе на левой руке все пальцы. Но работа получалась прекрасная. Она меня и спасала.

Я перестала соблюдать музыкальную диету. И слушала теперь все подряд. Про любовь. И французов, и итальянцев. И русских, и англичан. И плакала себе над кованым чугуном. Слезы капали на раскаленное докрасна железо и шипели. А железные узоры и цветы получались от этого только краше.

Меня мучил один и тот же вопрос. Может быть, мне надо было остаться? Все было бы уже позади. И на этом вопросе я каждый раз раскалывалась надвое. Одна моя безумная половина искренне жалела, что не осталась. А другая, свободолюбивая, бесилась от одной этой мысли. Безумная половина упрекала свободолюбивую в трусости. Потому что та испугалась до дрожи в коленках. А свободолюбивая обвиняла безумную в отсутствии гордости и собственного достоинства. И тут безумная саркастически хохотала и просила вспомнить, с чего все началось. И ты говоришь о гордости? Ты, стриптизерша!

Даже мысленно я не произносила имени того, кого вспоминать себе запретила. Но имя его, окруженное шариком запрета, летало перед моим внутренним взором постоянно. Глаза его солнечные, почти как у хищника, смотрели на меня с грустным вниманием. И от этого печального взгляда железки выпадали из моих рук, я закрывала лицо ладонями и подолгу сидела так, закрывшись от всего мира, а главное — от него.

Когда я закончила работу, то впервые посмотрела на себя в зеркало. Я не шучу. Я действительно на себя не смотрела. Мне было неинтересно. Раньше и представить такое было сложно, чтобы я пошла к раковине вымыть руки и не покрутила головой так и эдак. Да быть такого не могло! А тут пожалуйста — полное одичание и уход в работу. Я — не женщина. Я просто человек, который умеет творить. И зачем мне ваше зеркало? И лучше, между прочим, я бы в него не смотрела…

Под глазами лежали глубокие синяки. На лбу обозначилась вертикальная морщина страдальца. Черные волосы отросли и распались на некрашеный пробор, похожий на большую лысину посреди головы. Ведь мой натуральный цвет был гораздо светлее. Лицо побледнело аж до зелени. Смотреть на себя не хотелось. Вот ведь ужас.

Три недели я не выходила из дома, не считая редких вылазок не дальше продуктового магазина.

У меня болело все. Ныли плечи от ненормированного рабочего дня. Ныли ноги от постоянного сидения. Ныла спина оттого, что я все время склонялась над столом. Ныл желудок оттого, что я все время пила кофе и ничего не жрала. Ныло сердце оттого, что я все время страдала. Ныли уши от этого ужасного пыточного аппарата — плеера. С этим надо было завязывать.

Я напялила на глаза маленькую вязаную крючком шапочку в стиле ретро, чтобы скрыть позорный пробор. Пробежалась по лицу кисточкой с персиковыми румянами. Прикоснулась к бледным губам золотистой помадой. В отражении моем жизнь затеплилась, только уж очень кроличьими были заплаканные глаза. Что тут сделаешь… На выручку пришло незаконченное художественное образование. Красный цвет можно погасить лишь зеленым. Нежно-салатная тень сняла с моих глаз флер мученичества. Я укутала свой цветущий чугун в газеты, завязала веревкой, которую нашла в чургулиевских залежах добра. И отправилась пытать счастье по художественным лавкам города.

А вечером на радостях я впервые позвала к себе гостей — Наташку Дмитриеву и Машку Ольшанскую. Мне оставалось только ждать. Потому что работу мою взяли сразу, в салон на улице Восстания, и поставили на продажу по такой баснословной цене, что я еле удержалась, чтобы не завизжать.

* * *

Вечером в мастерской мы зажгли давно запылившиеся свечи. Тени заиграли на далеком потолке. Девчонки принесли с собой красное вино. Мы пили его и несли всякую женскую ахинею, от которой я, кажется, успела уже отвыкнуть.

— А она мне говорит: эти дуры готовы платить баснословные деньги, чтобы им вкалывали что-то эксклюзивное, — рассказывала рыжеволосая Наташка. — А знаешь, говорит, что нам на курсах усовершенствования целый доклад читали о целительной силе самовнушения. Паллиативная медицина. Ты думаешь, что тебя вылечили и начинаешь выздоравливать. А косметология — это просто рай для паллиатива. Тебе вкололи какой-нибудь физиологический раствор — а ты за него тысячу долларов заплатила. Хочешь не хочешь, а улучшение начинаешь замечать. Хотя бы для того, что бы не думать о том, какая ты дура!

— Так что она тебе говорила, косметичка твоя феерическая? Что по настоящему-то помогает? А, Наталья? — возвращала ее к основной мысли Машка.

— Сейчас. Не торопи. Я свою информацию продам задорого. Или собственный салон открою. Главное, самой быть в форме. Допустим, я трачу деньги на себя в дорогущем салоне. Выгляжу прекрасно. А своим клиенткам рассказываю, как мне помогает то, что я предлагаю им.