Книга Слово и "Дело" Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений - Павел Нерлер

Примечательно, что и в декабре снова ограничились лишь верхним слоем. Глубже и ниже копать не стали: верещагинской пирамидки исключительно из номенклатурных голов на этот раз слабеющему ежовскому молоху, кажется, хватило. Но почву рыхлили на всякий случай и шире, и глубже, в том числе и среди писателей, – ведь в писательской среде, как известно, условия и предпосылки для заражения право-троцкистскими вирусами особенно благоприятны. Ну а такая фигура как О.М. (даром, что он числился за Москвой) – это же просто находка!

Итак, практически всё воронежское областное руководство – и партийное, и советское, и профсоюзное, и литературное, – все те, к кому О.М. в свое время обращался за помощью, погибли в сталинских репрессиях, и большинство – даже раньше О.М.

Едва ли не единственный, кто уцелел, – это Семен Дукельский[312]. Вообще-то не должен он был уцелеть, но тут только одно из двух: или ему невероятно повезло – или он был дьявольски хитер! Избранный в июне 1937 года членом обкома ВКП(б), он пришел 13 июня на свой первый пленум в составе нового обкома, а назавтра был освобожден от должности начальника УНКВД Воронежской области! Казалось бы – всё ясно, продолжение напрашивалось само собой, но он сумел уйти от судьбы, замуровавшись в… переломный гипс. В июле 1937 года Дукельский вдруг попал в автокатастрофу, а когда оправился от переломов и выписался, то прямая опасность уже миновала, тогда как и жизнь, и карьера продолжились: короткое время, в 1937–1938 году, он даже проработал сотрудником для особых поручений при наркоме Н.И. Ежове! Странно, но его не вычистил и Берия! В 1938–1939 годы партия поставила Дукельского на идеологический фронт, и в эти годы бывший пианист-тапер возглавлял Комитет по кинематографии при СНК СССР. Затем им укрепили Наркомат Морского флота СССР (в грозные 1939–1942 годы он проработал там наркомом!), а в 1943–1948 – Наркомат юстиции РСФСР, где он и прослужил до пенсии скромным заместителем республиканского наркома.

И что же всем им – Варейкису, Рябинину, Генкину, Магазинеру, Шверу, Стойчеву, Елозо и многим другим – инкриминировалось в обвинительных формулировках?

Да всё одно и то же – пресловутый «правый троцкизм» (правое левачество?) с оттенками, то есть ровно то же самое, в чем бдительные и требовательные товарищи по воронежскому писательскому цеху обвиняли и О.М.! Не покинь поэт Воронеж в мае 1937 года, а застрянь в нем еще на несколько месяцев или даже недель, областная волна борьбы с «правым троцкизмом» смыла бы в Лету и его, «числившегося за Москвой»[313]. В любом случае – обвинения, с которыми О.М. столкнулся в Воронеже в начале 1937 года – были не сотрясением воздуха: они были смертельно опасны!

Мандельштам, наверное, и не знал, прощаясь в середине мая 1937 года с Воронежем, что уходит, пусть и ненадолго, именно от смертельной опасности. А такие фамилии как Михайлов и Ярыгин (сменившие Рябинина) или Коркин (сменивший Дукельского), – остались для него, по счастью, пустым звуком.

Что ж, еще один раз – но, кажется, уже в последний – О.М. повезло: словно царь Аршак, он получил от ассирийца «еще один добавочный день» – и еще раз улизнул от гибели, будучи на волосок от нее!

4

…Швера в Воронеже заменили сразу два человека: на посту главного редактора «Коммуны» – Сергей Васильевич Елозо, а в Воронежском отделении Союза писателей – директор Воронежского пединститута Степан Антонович Стойчев. Первым из них двоих арестовали Стойчева – 23 августа 1937 года: расстреляли 15 января 1938 года. Вторым замели Елозу – 14 ноября 1937 года, обвинив его не только в активном участии, начиная с 1936 года, в известной право-троцкистской террористической организации, но и в «поощрении проникновения на страницы “Коммуны” всякого рода контрреволюционных “ошибок” и “опечаток”»[314]. Осудили его и расстреляли одновременно с Грубманом – 13 апреля 1938 года.

Именно с арестом Елозы (а еще вероятней – с арестами в Хабаровске Варейкиса и Швера), скорее всего, и была связана та горячка новой волны нападок на троцкистов-попутчиков, разыгравшаяся в ноябре 1937 года и, разумеется, не ограничивавшаяся Воронежем. Так, в Курске арестовали Сергея Никитовича Шевцова, журналиста и секретаря редакции «Курской правды». Его взяли 17 ноября, последним из девяти сотрудников его газеты, арестованных за принадлежность – вот вам и курская специфика! – к право-троцкистскому военному заговору[315].

Кстати, этот человек, будучи гражданским мужем Ольги Кретовой, как минимум дважды «соприкоснулся» с О.М., сам о том, скорее всего, ничуть не подозревая. Во-первых, тем самым ребенком-грудничком, что вдохновил О.М. на стихотворение «Когда заулыбается дитя…», был его и Ольги Кретовой сын – Игорь Шевцов, ныне известный воронежский географ. Во-вторых, именно на Шевцова и его репрессированность как на своеобразное заложничество и как на инструмент давления на себя не раз указывала и сама Кретова, когда пыталась оправдаться за свое столь активное участие в гонениях на О.М. в апреле 1937 года: хронологически это совершенно «не бьет» (Шевцова арестовали только в ноябре того же года), но ведь могли быть и другие события и признаки беды, кроме ареста?[316]

В рассказе Булавина о том, как они с Романовским писали свою статью с нападками на О.М. и других, есть один момент, поначалу ускользающий от внимания, а именно: срочность заказа! Цитирую: «Статью писали мы вместе с Романовским по поручению редакции альманаха “Лит‹ературный› Воронеж”. Написали за одну ночь у меня на квартире. Нужно было так спешно. ‹…› Тему предложил Подобедов. Договорились, что писать будем у меня. – ‹Романовский:› Закончу в институте, приду к тебе. – Всю ночь писали. Он держал ручку. Творчество совместное»[317].