Книга Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

Мустафа медленно, по складам, читает. Он это делает, чтобы поупражняться в немецком, которым капитан Салем уже владеет. В конце следует маленькая заметка, в которой говорится о речи некоего Ленина, встреченной в Петрограде оглушительными аплодисментами.

– Ленин, Ленин? – спрашивает Зальтин. – Вы уже слышали это имя, фенрих?

– Нет, господин обер-лейтенант! Сегодня слышу впервые…

В этот момент приходит капитан Розелли.

– Сервус, ребята! – Под мышкой у него лютня. Все дружелюбно с ним здороваются. – Эй, долой эти военные сводки – я вам сейчас кое-что спою!

Махут приносит шнапс. Мы отодвигаемся. Ах, во всей Сибири нет никого, кто знал бы более прекрасные шансоны, нежели этот черноволосый артист Розелли…

Каждую субботу в нашей комнате большой день клопомора. Все методично обыскивается, обсыпается порошком. Доски наших коек протираются керосином. Их поджигают, пока их поверхность заново не обугливается, а потом обливается водой. Пока это самый надежный из всех методов. Если затем трещины еще залить жидким стеарином, примерно на неделю можно обрести покой.

Но помимо этого генерального метода у каждого есть свой отдельный метод, который кроме уничтожения этих мучителей подразумевает удовлетворение нашей ненависти. «Как ты меня, так и я тебя!» – например, говорит Виндт и тонкой иголкой с таким наслаждением колет насекомое, пока оно, с исколотым телом, не кончается в мучениях. У турка для этого всегда наготове маленькая стеклянная миска с водой – на том основании, будто оно в результате этого мучается дольше всего, иногда по двое суток, это им уже проверено. Мученик-вольноопределяющийся, напротив, поджигает каждого клопа по отдельности. «Выглядит так мило, когда они медленно корчатся в огне, – говорит он и улыбается детским пухлым ртом, – и так приятно щелкают, когда лопаются…»

Зальтин был прав: такая жизнь опостылеет человеку через пару недель не меньше, чем прежняя! Привычка убивает все… И что здесь, внизу, в конце концов, другого? Что у нас тут нет вшей, может, единственное… Сказать, что в нашей комнате спокойнее, нежели в бараках для нижних чинов, тоже нельзя. Да, если жить вдвоем или втроем, как штаб-офицеры… Но по двадцать человек? И будучи самым младшим по званию?

Даже прогулки не дают отдыха, потому что приходится приветствовать, приветствовать, пока рука не начинает отваливаться, и уходишь со двора, почти лишившись сил. Один за другим мимо тянутся начальники, пара тысяч начальников, почти наступают на пятки, почти толкаются… Но самое неприятное то, что некоторые из них уже настолько ожесточены и опустошены, что у них уже больше нет никаких других интересов, кроме как следить за тем, чтобы младшие по званию приветствовали их строго по уставу.

– Я солдат до мозга костей, – сказал как-то Зейдлиц. – Но это бессмыслица! Разве от этого прогулка не становится мучением? Но ни у кого не хватает мужества отменить это…

Да, наша дисциплина иногда подвергает жестоким испытаниям.

Пара людей уже больше не отдают честь. Теперь «наверху» их причисляют к революционерам, к зараженным Керенским «красным». Один из них мой добрый знакомый…

Наша комната получила от одной знакомой женщины Ханнекена из Тинцзина ящик с журналами и книгами. Доктор Бергер их тщательно рассортировал. Мне досталась пара старых журналов и толстая книга, изданная, видимо, лет двадцать назад.

В журналах я нашел пару картинок, которые выдрал и кнопками прикрепил над своей койкой. Одна – репродукция картины «Томление юноши». К подножию страшной скалы прислонился обнаженный юноша. Перед ним в одно целое слились воды и небо. Он погружен в раздумья, совсем крошечный у этой стены, предаваясь грезам…

Второй я взял фотографию скульптуры Родена «Поцелуй». Виндт сразу же отпускает сальную непристойность, увидев обнаженные фигуры. Мученик-вольноопределяющийся часто подолгу стоит перед ней. Ребяческий рот его тогда делается еще мягче, как будто это он. И его губы при этом всегда приоткрываются…

Последней я вырвал лошадь: «Голштинская кобыла», пятилетняя голштинская племенная кобыла. Глядя на нее, я вспоминаю свою кобылу Целле, старых ремонтных лошадей взвода – Цирке ль, Цитер, Цофе…

И вот под этими картинами я теперь сижу и читаю. Что это за чувство после двух лет снова держать в руках книгу! Если бы только это было что-нибудь другое! Но это Mantegazza: психология наслаждения…

Разве это не издевательство?

В одном углу двора стоит пара самодельных брусьев. Я часто сопровождаю туда Зейдлица, чтобы вместе с ним поупражняться.

– Не то совсем обрастем мхом! – говорит он. – И, будем надеяться, наша жизнь на этом еще не заканчивается!

Да, нужно упражняться, нужно заботиться и о теле, но нельзя переусердствовать. Наше довольствие со времени революции заметно ухудшилось. Русский рубль падает, цены на продукты растут. Поскольку мы должны кормиться сами и по двадцать человек прикреплены к одной кухне, тотчас же ощущаем каждое повышение. Если в таком темпе пойдет и дальше…

Русское командование дает нам ежемесячно по 50 рублей на человека, и все. Конечно, в прошлом году этого было достаточно, можно было удовлетворить основные потребности. Но постепенно… Какое дело правительству до того, что на 50 рублей купишь разве что коробку спичек? 50 рублей – довольствие по международной договоренности для военнопленного офицера, и баста…

– Ребята, покупайте гребенки, – говорит лейтенант Оелер, наш ответственный по кухне, широкоплечий восточный пруссак, – надвигаются вшивые времена!

Теперь у нас стоит лето. Но сибирское лето так же мучительно, как и сибирская зима! Зеленое покрывало степей уже давно выгорело. Вчера наши врачи в лазарете намерили 48 градусов жары. Все в изнеможении лежат на мешках со стружкой. Большинство голые, накрытые одной простыней. Стоит пошевелиться, как градом течет пот. А когда ослаблен и истощен от недоедания…

– Перепад в сто градусов – тут и дьявол не выдержит! – ворчит Виндт.

Уже несколько недель он ходит совершенно голым, кто его подначивает, получает грубый отпор.

– Оставьте его! – говорит Хансен, «Лаки и краски». – Свобода безумца…

По известным причинам мы можем пить только кипяченую воду. Но если вода сама по себе дорогая, и дрова, чтобы ее кипятить, станут еще дороже? Многие начали пить много шнапса. Ну что на это скажешь? Если он не утоляет жажду и не умаляет жару, то все же немного усыпляет мозг. И мысли, проклятые думы о доме…

А они иногда ужаснее жажды!

Месяца два назад у меня еще имелись моральные силы презирать красноносых в нашем лагере. Сегодня я уже понимаю всех, кто в Сибири пьет…

Думаю, будь у меня больше денег, я бы тоже присоединился к ним.

Когда я сегодня пошел в лавку, расположенную на границе верхнего и нижнего лагеря, своего рода кантину, в которой многое можно купить по баснословным ценам, издали я увидел малыша Бланка.