Книга Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

Это был Шейлок.

XXII

Хотя Струлович привык, что днем Беатрис пропадает в Академии, а ночью – неизвестно где, ему начинало ее не хватать. Да, они ругались всякий раз, как оказывались в одном помещении, но ведь ссоры – тоже проявление любви, не так ли? Насколько он помнил, ссорились они всегда, однако с тех пор, как у Кей случился инсульт, война, служившая проявлением любви, разгорелась с новой силой. Поэтому Струлович был вынужден задать себе деликатный вопрос: не заменила ли в некотором смысле дочь ему жену?

Вероятно, он ответил утвердительно, потому что с того дня, как сбежала Беатрис, стал больше времени проводить с Кей. Одиночество? Или чувство вины? Струлович допускал и то, и другое. Впрочем, он всегда допускал и то, и другое, именно поэтому его еврейство то вспыхивало, то затухало. Еврейство значило для него все, за исключением тех моментов, когда не значило ничего. Такова главная слабость еврейского ума – если, конечно, это не сила. Что касается Кей, Струлович испытывал по отношению к ней все чувства, которые только можно испытывать, хотя порой думал, будто не чувствует ничего. В том, чтобы ничего не чувствовать, есть свое преимущество: так легче жить и помогать жить Беатрис. Но если с Беатрис он потерпел неудачу, значит, не воспользовался половиной тех возможностей, которые предоставляло отсутствие чувств к жене. А поскольку с Беатрис он, похоже, действительно потерпел неудачу, следует вернуть Кей то, что ей причитается.

Наведавшись к д’Антону и выставив ему ультиматум, Струлович вернулся домой и сразу пошел наверх, чтобы посидеть с Кей. Он вел себя так, словно ей не терпелось услышать о последних событиях. Струлович глубоко вздохнул, как бы говоря: «Погоди минутку – дай перевести дух».

– Придется подождать и посмотреть, что это даст, – наконец объявил он.

Хотя врачи опасались за легкие жены, окна в ее комнате оставались открытыми в любую погоду. Если одна сиделка закрывала рамы, Кей давала другой понять, что их нужно открыть. Рассказав жене новости, Струлович молча сидел и глядел на трепещущие занавески, словно кроме них в этой комнате ничто не представляло для него интереса. Струлович рассеянно взял жену за руку и с удивлением ощутил легкое пожатие. Он отвернулся от окна и посмотрел на нее. Неужели она понимает? Чувствует его беспокойство? Знает, что Беатрис убежала?

– Все хорошо, любимая?

Странно: слезы на глаза Струловичу навернулись не от того, что он заметил некое ответное движение или перемену в безжизненном взгляде Кей, а от собственных слов. Неужели он плачет о самом себе?

Струлович обесточил чувства, отсоединил от Кей весь свой механизм памяти и любви, иначе не смог бы функционировать, а какой смысл становиться таким же, как она? Если бы Струлович позволил себе помнить, за что любил жену, он бы каждое утро приходил к ней в комнату, обнимал ее колени и рыдал до наступления темноты. Помнить – значит умереть. Если хочешь жить, надо забыть.

Но Струлович назвал ее «любимая», и на мгновение она вновь стала его любимой. Ему даже удалось себя убедить, что и он опять ее любимый.

А если это правда – если где-то в глубине ее существа так же слабо, как солнечно-желтые занавески на окне, шевелится воспоминание о том, что она когда-то к нему чувствовала, – стоит ли этому радоваться? Есть ли польза от того, чтобы тревожить ее похороненные воспоминания? Или Кей тоже плакала бы от горя, если бы могла?

Струлович сильнее сжал ее руку. Он не имел права так рисковать, играя ее чувствами, но все же рискнул.

– Ты сегодня прекрасно выглядишь, любовь моя, – сказал он и поцеловал ее в лоб.

Ответного пожатия не последовало. Если Кей действительно испытала то же, что и он, то уже справилась со своими чувствами – обесточила сама себя, потому что иначе не смогла бы всего этого вынести.

– Да, – повторил он, – подождем и посмотрим, к чему приведет мой визит.

Струлович сидел с опущенной головой, а холодный воздух щипал ему щеки. Он в долгу перед женщиной, чью безжизненную руку держит в своей. Она подарила ему счастье. Подарила дочь. Помогла примириться с отцом и наладить отношения с матерью. Еще два человека, перед которыми он в долгу. Больше года прошло со смерти матери, и что же он сделал, чтобы почтить ее память? Идею открыть музей имени родителей забросил. Даже толком не оказал д’Антону сопротивления. Вечно он так – то вспыхивает, то затухает: и как отец, и как сын, и как муж, и как защитник веры. Чем больше Струлович себя терзал, тем сильнее ожесточался против д’Антона. Казалось бы, куда сильнее? Однако душа всегда может ожесточиться еще сильнее.

Д’Антон, антисемит, который похитил у него дочь, помешал выразить любовь к родителям и нес ответственность – косвенным образом, как соучастник, силой испытанного задним числом злорадства, наконец, просто потому, что такие, как он, существуют, – за то, что случилось с Кей.

– Если бы я мог, я бы его убил.

Во взгляде жены ему почудилась тревога. Кажется, она слегка покачала головой. «Не надо, Струло!»

О, если б только это было правдой…

– Не стану, раз ты так считаешь.

При мысли о том, что своей жизнью д’Антон обязан Кей, Струловичу еще сильнее захотелось его убить.

* * *

Переданная Шейлоком записка вызвала у Струловича чувство гадливости. И как это у д’Антона получается умолять и в то же время не умолять? Какой силой превращает он приниженную просьбу в оскорбление?

– Если бы я мог, я бы его уничтожил, – сказал Струлович. – По крайней мере, я пролью его кровь.

Шейлок покачал головой.

– Я бы на вашем месте действовал осторожно. То, что предлагает д’Антон, не вернет вашу дочь и не воздаст футболисту за причиненный ей вред.

– А как же вред, причиненный мне?

Шейлок отвел глаза, словно не хотел обжечь Струловича полыхающим в них пламенем.

– Боюсь, вы выдвигаете себя на первый план. Воспринимаете дело как слишком личное.

– Слишком личное? А что такое, по-вашему, слишком личное?

– Убить д’Антона – это слишком личное.

– Для него – возможно. Не для меня.

– Но конфликт у вас с футболистом.

– С этим клоуном? К нему я не испытываю ничего, кроме легкого презрения.

– Несмотря на то, что он растлил вашу дочь?

– Я знаю Беатрис. Она вполне способна обольстить мужчину. Если Хаусом заявит в суде, что думал, будто ей двадцать шесть, ему скорее всего поверят.

– Похвальная терпимость. Тогда зачем настаивать на его возвращении? Если вы готовы принять то, что произошло год назад, когда это было незаконно, почему не можете принять сейчас, когда закон не имеет ничего против?

– Беатрис все еще ребенок.

– По факту, но не по внешнему виду. И уж точно не по поведению.

– А Грейтан все еще гой. Не вы ли говорили, что лучше бы Джессике достался муж из племени Варравы, чем христианин?