Книга Сталинъюгенд - Алексей Кирпичников

Глаза Лёньки заискрились. Когда конвоир увёл его, Румянцев не сдержался и добродушно сказал стенографисту:

— Жаль, этот спектакль нельзя заносить в протокол.

15

Увидев, что глазок откинулся, Тёмка поднял палец, и вскоре дверь отворилась.

— Тебе чего? — спросил надзиратель.

— Прикурить бы! — сказал юный зек, вскочив с кровати.

— Прикуривай.

Старшина встряхнул коробок, как бы проверяя, много ли в нём спичек, вынул одну и приготовился зажечь. Увидев это, Артём, как опытный курильщик, постучал о коробку мундштуком «Норда», и следующим движением, вроде как привычно, размял папиросу, но ожидаемый эффект не наступил — почти весь табак высыпался на пол.

— Вымахал пердак — под метр восемьдесят, а по-человечески держать папиросу не научился, — беззлобно усмехнулся вертухай.

— Да она так набита, — обиделся Хмельницкий.

— Правильно, но пора уже знать, что «Норд» нельзя мять — ты, кажись, уже больше недели куревом балуешься.

— Я хотел сделать, как Борис.

— Так он же «Беломор» садит, — надзиратель поискал взглядом поддержки у Тёмкиного соседа и, увидев, что тот согласно кивнул, закончил. — «Норд» и «Беломор» — это две большие разницы.

Артём изготовился прикурить вторую папиросу, уже не прибегая к манерам бывалого курильщика, и вертухай зажёг огонь. Затянувшись и выпустив дым, Хмель присел и старательно сгрёб ладонью табак с пола, аккуратно ссыпав его на тумбочку. Удовольствие от курения наполовину смазалось.

— Всё смолишь, Рафаилыч?

— Борис, а почему меня так редко вызывают на допросы?

— Как редко? Ты сколько сидишь?

— Почти две недели.

— Правильно. А сколько допросов перенёс?

— Один — и то какой-то недоделанный. Про оружие спросили, про убийство спросили, а потом говорят, не хочешь ли сам во всём сознаться?… Я спрашиваю: «В чём?» А следователь отвечает: «Рассказывай про вашу антисоветскую деятельность». А мне чего рассказывать, когда никакой такой деятельности не было?… Я ему: «Гражданин генерал, мы только играли, безо всякой деятельности». Ну, мы так попрепирались минут тридцать, я ему честно на все вопросы ответил, а потом меня в камеру отправили.

— Тём Тёмыч, думаешь, ты у генерала один такой? Считаешь — он дни и ночи не спит и всё кумекает, как бы ему с Хмельницким побыстрее разобраться, да на волю выпустить?… Обычно в тюрьме одно из двух: либо с допросов не вылазишь, либо забываешь, как следователь выглядит.

— Да я не думаю, что он только обо мне вспоминает, но могли бы почаще вызывать. Ещё раз все объясню — и разобрались бы. Мы же не можем быть антисоветской организацией, ведь наши родители — это советская власть. Что же мы, против них попрёмся?

— Они смотрят не на родителей, а на вас. И запомни, когда раз в месяц дёргают — уже хорошо.

— Это что же, мне ещё целый месяц здесь торчать?!

— До конца следствия, может, и год протянется, а потом — приговор. После него уж в лагерь пойдёшь.

— Да мы же ни в чём не виноваты!

— Это бабушке расскажешь. Раз сюда попал, считай, срок обеспечен, но ты молодой совсем — больше пятерика не сунут.

— А ты откуда знаешь?

— Я девять месяцев под следствием и своей десятки со дня на день жду, а тюремную науку тут быстро постигаешь.

— И что? Никого не выпускают?

— Из тюрьмы выходит только тот, кто в неё не попадает. Чекисты же не просто так восемь человек арестовали — у них материал собран, приказ получен, но… я тут думал, и сдаётся, что выход есть.

— Какой?!

— Вы сопливые — органы не интересуете. Им нужно знать, кто вас агитировал, а вы его покрываете. Вот пока об этом человеке не расскажете, ничего хорошего не жди.

— Борис! Но ведь такого человека нет!

— Да, наверное, и не было такого, вот так, напрямую, говорившего: «Вам надо организовать тайное общество». Скорее всего, вашего Бабурина кто-то обучил!

— Не Бабурина, а Шахурина.

— Ну, Шахурина — какая разница.

— А если я такого не знаю?

— Знаешь, не знаешь — ты вспомни, с кем Шахурин общался, ты его генералу назови, а уж его дело разобраться: он, не он. Зато с вас подозрения в запирательстве снимут. Вот в этом случае могут и выпустить, но уж всяко — накажут не сильно. Учтут несовершеннолетие.

Какое-то время Артём обдумывал слова сокамерника, потом снова попросил у надзирателя спички и, наученный предыдущим опытом, аккуратно прикурил папиросу. Когда дверь за вертухаем закрылась, Борис сказал:

— Так часто будешь смолить — скоро на подсос сядешь.

— Борь, а почему тебя тогда держат? Ты бы тоже сказал, что подучили, назвал кого-нибудь, и тебе не десять лет дадут, а меньше… Или вообще отпустят.

Эти слова на мгновение смутили наседку — недоучившегося студента театрального вуза Федина, но он был одним из лучших подсадных, и сразу же нашёлся, что ответить на коварный, но всё же бесхитростный вопрос:

— Видишь ли, Тёмка, у меня совсем другая ситуация. Во-первых, я взрослый, а с взрослых — и спрос другой. А, во-вторых, у меня эта… авария произошла, и комиссия из десяти человек работала, и причину нашла, и в деле причина эта фигурирует в качестве вещдока. Там диверсию при всём желании под меня не подведёшь — там и слепому видно, что трос от усталости оборвало. Поэтому меня обвиняют в халатности… Только от этого не легче — один хрен — десятерик маячит.

— А я так и не понял толком, что у тебя произошло?

— Да я в подробностях не рассказывал, потому что глупо всё случилось и обидно.

— ?…

— Я на вечернем учился и работал в институте лекарственных растений — механиком по оборудованию. Короче, старый пердун — академик — вполз в лифт на четвёртом этаже и нажал, видать, на первый… а лифт — хряк! — вместо того, чтобы спокойно поехать, навернулся со всего маху вниз: трос лопнул. Академика — прямиком на кладбище. У него и так не пойми, в чём душа держалась, а тут — прыжок из-под купола цирка без парашюта.

Борис остановился, увидев, что Артём, повалился на койку и беззвучно сотрясается от смеха.

— Чего ржёшь?

— Погоди, — у Тёмки даже появились слёзы на глазах. — Уморил ты меня академиком. Дальше-то что?

— Как что? Меня за жопу — и на Лубянку. Следователь — майор — орёт: «Чем смотрел, мудило?!» А мне чего отвечать? Понятно, чем. Потом комиссия собралась. Кусок троса вырезали — и на исследование. Мне уж теперь не отвертеться от обвинения в служебном недосмотре. Хорошо, после комиссии хоть вредительство перестали шить — она дала заключение, что трос не подпиливали. Сидеть мне теперь за халатность.