Книга Коварные алмазы Екатерины Великой - Елена Арсеньева

Впрочем, о чем это он? Рано ему жениться, даже думать рано, вот и Эмма говорит… И разве она позволит?

Да он и сам не хочет, потому что не хочет Эмма.

Да, так вот о Катрин. Ее ни в коем случае нельзя злить. Настроение у нее меняется быстрее, чем свет на светофоре. Еще возьмет и не пустит обратно, если он слишком задержится! Она и так еле-еле согласилась его отпустить к заболевшей маман, которую нужно было непременно сопроводить к ревматологу в медицинский центр на бульваре Осман!

Этот мифический ревматолог его здорово развеселил. Вообразить себе Эмму, у которой что-то болит, он просто не мог. Более здорового человека он в жизни не видел.

И слава богу. Пусть она будет здоровой, красивой, непредсказуемой, загадочной, не такой, как другие женщины, которых он знает. Их много, Эмма одна. Что он без нее? Она для него больше, чем мать, гораздо больше. Она центр его вселенной, смысл его жизни. Без Эммы он…

Впрочем, об этом уже не раз было сказано.

Скорей бы ее увидеть! Роман выскочил из метро на станции «Лепельтье» и пошел было к стыку улиц Друо, Лафайет и рю де Фобур-Монмартр, но вовремя спохватился. Нет уж, от Le Volontaire надо держаться подальше. Забавно, конечно: Фанни для него – такая же ступенька к Илларионову, как Катрин, однако об Катрин он вытрет ноги и пойдет, не оглядываясь, а Фанни вспоминает со стыдом. Подло он с ней поступил, очень подло! И Илларионов тоже… Хорошо бы, если потом, когда Роман с Эммой разыщут свои бриллианты и уедут из Парижа, может, не уедут, но выйдут из этой игры, так вот, хорошо, если бы потом Илларионов бросил Катрин и вернулся к Фанни. Она заслуживает самого лучшего, и если бы Роман только мог…

Он мгновенно забыл о Фанни, обо всем на свете забыл. Напротив страхового агентства красовался серебристый «Порше».

Автомобиль Илларионова? Здесь?

Нет, конечно, Роман не мог утверждать, что это тот самый «Порше», номер он не запомнил. Таких в Париже не слишком много, но все-таки они есть. Однако вероятность того, что здесь вдруг окажется один из этих других, ничтожна. Что им здесь делать, скажите на милость? Конечно, хозяин «Порше» может сейчас оформлять страховку в этом агентстве или мотаться по антикварным лавкам, и все же Роман не сомневался: здесь именно Илларионов, Эмма смогла его чем-то зацепить! Втерлась в доверие, как и собиралась.

Лучше было бы, конечно, если бы Илларионов пригласил ее в гости к себе, в свою квартиру на авеню Ван-Дейк, а там оставил бы ее одну. Скажем, кто-то позвонил бы ему и надолго задержал… У Эммы взгляд из тех, о каких в Нижнем говорят, что она иглу в яйце видит, и этим своим проницательным взглядом она мигом приметила бы простенький такой, потертый, невыразительный очешник, битком набитый бриллиантами, из-за чего он и казался таким неуклюжим, слишком тяжелым, вечно распирал карман отцовского пиджака и безнадежно портил все его костюмы.

– Выкинь ты его! – говорили отцу все, кто видел эти его изуродованные карманы. – Купи себе другой футляр – изящный, стильный, небольшой.

– Я привык к этому, – коротко отвечал он.

Отец всегда ходил в очках, снимал их только на ночь, но и тогда не прятал в очешник, а клал на тумбочку около кровати. Очешник оставался в кармане пиджака, висевшего тут же на спинке стула.

Даже Роман в компании с Эммой и мамой не раз просил отца, чтобы выкинул этот «гроб». Разумеется, это было до того, как они узнали, что в этом «гробу» захоронено! Между стенками и обивкой, тщательно подобранные, один к одному, лежали великолепные камни. У очешника была ребристая поверхность? Еще бы!

И что теперь делать Роману, если на их конспиративной квартире сидит Илларионов? Ввалиться туда и принять участие в приятной беседе ему никак нельзя. Хороша была бы сцена! «Здравствуйте, мсье, рад вас видеть, будем знакомы, да, я тот, кто пытался вас пришить на Лонгшамп, а Эмма, я хочу сказать, маман, спасла вам жизнь и заставила эвакуироваться, но сейчас вам бояться нечего, вы у нас в гостях, а жизнь гостя священна!..»

Не смешно.

Нет уж, наверх идти не стоит. А иди-ка ты, парень, в метро да поезжай к Катрин, успокой ее и продолжай исполнять свою роль, а ночью, может быть, тебе и удастся связаться с Эммой и узнать, каким образом Илларионов оказался ее гостем.

Стоп.

А что, если Эмма, придумывая оправдательную легенду для Романа (мол, ему померещилось, будто хозяин серебряного «Порше» насильно увозит даму), нечаянно предсказала собственное будущее? Если Илларионов на самом деле увез ее насильно, притащил сюда, вызнав этот адрес неведомо как, может быть, побоями?.. Что, если он сейчас там, наверху избивает Эмму, требуя правды о том покушении, сведений о парне, который маячил в салоне с таким угрожающим видом?..

При одной мысли, что Эмме грозит опасность, Роман мигом забыл обо всем на свете и бросился через дорогу. Начал набирать код, как дверь отворилась, и в проеме нарисовалась дама с пятого этажа, бывшая графиня.

– Бонжур, мадам! – Он попытался проскочить, но соседка преградила ему путь.

– Бонжур, молодой человек. Как поживаете?

Роман буквально разинул рот. Впервые за два месяца, что они с Эммой снимали комнатку под крышей, титулованная мадам удостоила его чем-то большим, чем высокомерный кивок.

– Все в порядке, благодарю, а вы? – Он не оставлял попыток ввинтиться в щелочку между дамой и стеной, однако туда могла поместиться разве что бесплотная тень, а Роман бесплотным никак не был.

– А как здоровье вашей маман? – снова повергла его в изумление графиня.

– Спасибо, с ней тоже все великолепно, – наконец-то смог выговорить он, смирившись с неизбежностью светской беседы. Эмма строго-настрого наказывала с жильцами ни в коем случае не пререкаться, вести себя тише воды, ниже травы и вообще не привлекать к себе никакого внимания.

– Да? Не уверена. Я полагаю, она заболела! – изрекая это, графиня глядела, по своему обыкновению, мимо Романа, словно он был не достоин ни ее внимания, ни этого разговора. Вид у нее сделался высокомерно-вопросительным, будто она сама недоумевала, как ее угораздило ввязаться в разговор с этим низшим существом.

– Заболела? – встревожился Роман.

– О да, – подтвердила графиня, – причем тяжело. Она даже не могла идти сама, ее принес на руках какой-то господин, а она так рыдала, что даже не дала себе труда поздороваться со мной. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала, руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако нужно тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Совершенно распустились эти восточные иммигранты!

Он и сам не знал, как очутился в подъезде – не исключено, что проскочил сквозь стену. Ворвался в лифт, нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – бегом было бы быстрее. Яростно стукнул кулаком по потертой велюровой обшивке. Шевелись же, старый облезлый катафалк!

Наконец пятый этаж! Роман скачками понесся наверх. Сейчас он ворвется и убьет Илларионова!