Книга Эндерби снаружи - Энтони Берджесс

В углу темного зала любовь он увидел свою, Щеки горят, и веселый оскал, Руки машут, и пальцы летают, как стая вспорхнувших птенцов, Выставлены в ухмылке сгнившие зубы гульнувших певцов, Окруживших ее; тогда как на краю Пес, никем не замеченный, ждал, развалившись лежал.

Она не захотела назвать свое имя, сказала, значения не имеет. Ушла часа в три, вновь в зеленом, размахивая пляжной сумкой без полотенца, не оставив никакого намека, куда направляется. Мануэль, позже вышедший получить заказанные сигареты, сказал, что видел ее выходившей из Псиной Тошниловки. Эндерби заревновал; неужели она помогает грязным наркоманам с их грязными наркоманными виршами? Кто она, чего хочет? Анонимная агентша Британского художественного совета, посланная сюда, чтобы поднять культуру в мелких частностях, по выражению Блейка?

Он заметил, и вскрикнул, и выволок ее из смеха. На оживленной дороге стоял, Прыгая в грузовики, готовые мчать на спасительный юг, Тайком поворачивая на север. В пастях шоферюг, Отвечавших на глупые шутки себе на потеху, После стука захлопнутой дверцы кабины песий оскал мелькал.

Пусть лучше она перестанет являться в ребяческих снах, ибо уже слишком поздно. Он попал на небеса, правда? Завтра утром его в баре не будет (фактически, сегодня утром); он уйдет на прогулку.

Наконец, он, усталый, покинул дневной жаркий гул, К своей лестнице держа путь, И нисколько не удивился, найдя мать и дочь, Ее самую. Она ему воды подала, чтобы чем-то помочь, Содрогнулись в безветрии ставни.

Все перемешано. История не уложится в другой станс, а этот получается слишком длинным. И рифмы безобразные.

«Я иду», — тихий голос мелькнул. «Боже, Боже мой, пес», — прокричала она. Он же сквозь мили свинцовой воды со дна Отчаянно пытался вдохнуть.

Хорошенько это обсудить с кем-нибудь за виски или мачехиным чаем, вот что нужно. Он вдруг с ошеломлением вспомнил: должен ли поэт быть один? Перевел на язык кишечника, мрачно высказал в тихой ночи, сократив соответствующие мышцы, но шум вышел пустой.

И вот она снова здесь, в танжерском солнечном лимонном свете, захватив на сей раз полотенце. Старики, должно быть напуганные пороховым грохотом своих каблуков, не явились, но нашлись другие посетители. Два моложавых киношника, приехавшие в Марокко искать места, которые сошли бы за Аризону, без конца друг другу йякали, жадно подметая поданные Антонио tapas: жирные черные маслины; хлеб с жареным горячим ливером; испанский салат из лука, помидоров, уксуса, резаного перца. Англичанин с беглым, по очень английским испанским рассказывал Мануэлю о своей любви к бейсболу, к игре, за которой он страстно следил, когда жил в трех милях от Гаваны. Тихий мужчина, возможно русский, сидел на углу стойки, настойчиво, но без эффекта, поглощая испанский джин.

— Не стоит писать, — сказала она, — подобные стихи. — Переоделась в малиновое платье, еще короче зеленого. Бейсбольный aficionado[165] с красивой легкой сединой постоянно бросал на нее откровенные взгляды, но она как бы не замечала. — Может быть, вас он трогает, — продолжала она, — под эмоциональным воздействием собственно сна. Только ведь это жуткие старые образы секса, не так ли, не больше. Я пса имею в виду. Север — опухоль. И вы пытаетесь защитить меня от самого себя, или себя от меня, — глупо то и другое..

Эндерби горько взглянул на нее, желанную и деловую. И сказал:

— Там любовь в первой строчке. Прошу извинить. Я, разумеется, это в виду не имел. Просто сон.

— Ладно, мы все равно это вычеркнем. — И она скомкала труд трехчасовой темноты, бросив на пол. Тетуани его радостно подхватил, потащил упокоиться с остальным мусором. — По-моему, — сказала она, — нам надо пойти погулять. Надо доработать другой сонет, правда?

— Другой?

— О котором вы упоминали вчера. О мятеже ангелов или что-то вроде того.

— Я не уверен, что… — Эндерби нахмурился.

Она энергично толкнула его в плечо и сказала:

— Ох, да не смущайтесь вы так. У нас мало времени. — И потащила его из бара, оказавшись сильнее, чем с виду можно было подумать, а посетители, сплошь новые, сочли Эндерби старым клиентом, которому уже хватит.

— Слушайте, — сказал Эндерби, когда они стояли на эспланаде, — я вообще ничего не понимаю. Кто вы такая? Какое имеете право? Не то, — объяснил он, — чтобы я не ценил… Но действительно, если подумать…

Со свистом хлестал довольно холодный ветер, но она холода не ощущала, подбоченившись в смехотворно коротком платье.

— Вы просто время теряете. Ну, как там начинается?

Они шагали в сторону медины, и ему удалось кое-что бросить на ветер. Она словно велела ему лучше двигаться вверх, чем вниз.

Устав до тошноты от песен сикофантов, устав До тошноты от ежедневных вынужденных игр…

Крепкие пальмы вдоль всего морского берега, кроны шевелит тот самый ветер. Ослы, нагруженные вьючными корзинами, время от времени ухмыляющийся верблюд.

— Общая мысль, да? Небеса в виде начальной государственной школы. Вы ходили в государственную начальную школу?

— Я ходил, — сообщил Эндерби, — в католическую дневную школу.

Была пятница, правоверные шаркали в мечеть. Имам, биляль, или кто он там такой, клокотал в мегафоне. Коричневые мужчины берберского племени шли на голос, хотя бросали на ее ноги взгляды, горевшие откровенным, но безнадежным желанием.

— Все это куча суеверной белиберды, — объявила она. — Что бы вас ни искушало, не возвращайтесь к этому. Используйте как миф, сплошь очистите от образов, но никогда больше в это не верьте. Сгребите в кулак наличные, а остальное развейте по ветру.

— Индифферентный поэт Фицджеральд. — Эндерби любил ее за такие слова.

— Очень хорошо. Давайте послушаем что-нибудь получше.

До тошноты устав от клики местных глав, Бомба в его мозгу мурлыкнула, как тигр…

Полдник в ресторанчике, битком набитом формой военного лагеря неподалеку от отеля «Эль Греко». Дело вели двое влюбленных друг в друга мужчин, американец и англичанин. Красивый юный мавр, видимо официант, сам был влюблен в англичанина с льняными волосами, бронзового, дерзкого, покрикивавшего на повара. Мавр не умел скрывать чувства: большая нижняя губа дрожала, глаза мокрые. Эндерби с ней взяли скучный и тощий гуляш, который она громко объявила чертовски поганым. Любовник-англичанин вскинул голову, издал на альвеолах раздраженный аффрикат, потом включил музыку: сексуальный петушиный американский голос запел под Малеров оркестр скучную тощую песню кафе тридцатых годов. Она приготовилась крикнуть, чтоб выключили проклятый шум, который вмешивался в их рифмы.