Книга Снег в Венеции - Николас Ремин

Рука в черной кожаной перчатке, словно гарпун схватила ее и рванула назад. Синьора Шмитц потеряла равновесие и вцепилась в пальто мужчины, потом упала на пол, ударившись правой щекой о дверную ручку и разбив в кровь лицо. Она почти потеряла сознание. Мужчина схватил ее за волосы и втащил в комнату. Дверь в коридор он закрыл, а когда синьора Шмитц хотела закричать, ударил ее сапогом по голове. Потекла кровь, и в угасающем сознании синьоры Шмитц промелькнула мысль о том, что кровь размажет ее подведенные тушью брови, – и это было последнее, что она подумала. Она слабо захрипела. Изо рта на подбородок текли струйки крови, кровь лилась и из раны на голове – на нарумяненные щеки и шею.

Мужчина, склонившийся было над ней, выпрямился в полный рост. Его бешено бившийся пульс постепенно приходил в норму.

Он сунул руку в карман, достал складную бритву, раскрыл, повертел ею так и сяк. На лезвии играл свет, проникавший в комнату сквозь занавески. Сегодня утром он побрился особенно тщательно, а потом наточил лезвие бритвы по всем правилам искусства. Он взял для этого измельченный порошок пемзы и с полчаса водил лезвием по ремню из конской шкуры. Сейчас оно так просилось в дело, что невозможно было не выполнить его просьбу!

Женщина у его ног была без сознания, но еще не мертва. Ее легкие еще дышали, высокая грудь то поднималась, то опускалась. Ему вспомнилась строчка из одного из сонетов Китса, в котором английский поэт размышляет о том, как тесно переплетены любовь и смерть. Still, still to hear her tender-taken breath, And so live ever – or else swoon to death»[12] На глаза его навернулись слезы.

На какое-то мгновение им овладело желание связать женщину и поговорить с ней: он терпеть не мог убивать, не получив прежде хоть какого-то удовольствия. Но если она придет в себя, то может и заорать. Он откинул ей голову так, что ее рот открылся сам собой, – и перерезал глотку.

Потом аккуратно обтер лезвие о скатерть, сложил бритву и сунул в карман. После чего опустился на колени и закрыл мертвой глаза.

– And so live ever, – мягко проговорил он.

Мужчина едва не запачкал себе левый рукав, потому что из ее артерии все еще брызгала теплая кровь на ковер. Но не закрыть ей глаза было бы не по-христиански.

Потом он вернулся в комнату, где находился громоздкий секретер – вроде тех, что стоят обычно в военных учреждениях, – и продолжил поиски, которые ему пришлось прервать. Он знал, что должен спешить, но он знал также, что излишняя торопливость может поставить жирный крест на самой цели его визита.

Десять минут спустя он нашел что искал: маленькую записную книжку в кожаном переплете. В нее были четким почерком вписаны имена, даты и суммы в самой разной валюте. Записи начинались с января 1860 года и заканчивались 13 февраля 1862 года.

Положив книжку в карман пальто, он вышел из комнаты. В коридоре он глянул в зеркало и увидел, что на пальто недостает пуговицы. Это было досадно, но он, впрочем, и так намеревался отделаться от этого пальто как можно скорее.

Когда мужчина спускался вниз по лестнице, никто ему навстречу не попался. На улице он сразу повернул налево. За госпиталем Маджоре, довольно далеко от гавани, он знал одну тратторию, куда частенько заходили служители госпиталя. Вероятность встретить там знакомых была ничтожно мала. После еды он закажет чашечку кофе и полистает книжку, что лежит сейчас у него в кармане.

Он удовлетворенно улыбнулся. Из-за угла выехало элегантное ландо, в котором сидели две дамы. Он помахал им вслед. Дамы рассмеялись. Они приняли его за человека, которому улыбнулась удача, – и в известной мере они были правы.

39

Хаслингер отставил бокал в сторону и положил на тарелку вилку. Есть ему расхотелось, хотя единственное, что он проглотил за последние полчаса, сидя за столом вместе с Троном, был кусок белого хлеба, намазанного французским печеночным паштетом. Ну, и выпил еще крепкого сотерна – в изрядном, кстати, количестве. Вид у Хаслингера был такой, будто что-то застряло в горле. Трону же казалось, что он специально скорчил такую недовольную мину – чтобы подавить улыбку. Улыбка была в самом деле несколько неуместна при сложившихся обстоятельствах.

«Принцесса Гизела» отчалила из порта Триеста ровно в полночь. Трон с Хаслингером опять сидели за столиком для двоих. С полчаса назад огни Триеста исчезли с горизонта; в течение ближайших девяти часов «Принцессе Гизеле» предстояло идти вдоль береговой линии.

Они могли вообразить себе, будто сидят в судовом ресторане «Эрцгерцога Зигмунда», ибо оба колесных парохода походили один на другой абсолютно во всем: та же обстановка в салонах, те же каюты, да и пассажиры, можно сказать, те же. За соседним столом опять собралась компания императорских егерей, за остальными сидели императорские чиновники и туристы. У большинства офицеров были бородки как у императора Франца-Иосифа.

Только персонал ресторана был другим. На месте Путца за стойкой стоял белокурый великан, а обслуживал гостей стюард с тяжелым, как у Габсбургов, подбородком. Еда была превосходнейшая. Хаслингер настоял на том, что за все заплатит он.

– Так что с ним случилось? – переспросил Хаслингер, на лице которого появилось наконец нормальное выражение.

Он потерял сознание, увидев труп синьоры Шмитц, – сказал Трон.

– Вот так взял и упал?

Трон кивнул.

– Взял и упал. Когда мы пришли, синьора Шмитц лежала на полу в своей комнате, с залитой кровью головой и перерезанным горлом. Убийца, очевидно вышел из квартиры совсем незадолго до нашего прихода. Появись мы на несколько секунд раньше, мы столкнулись бы с ним на лестнице. Из артерии синьоры Шмитц все еще капала на пол кровь.

– А Спадени сразу потерял сознание?

– Нет, не сразу. Он сперва не сообразил даже, что перед ним. А когда понял, грохнулся в обморок.

О том, что Спадени целых три минуты простоял на пороге комнаты, ничего не соображая, Трон упоминать не стал Не упомянул он и о том, что, когда инспектор через десять минут пришел в себя после глубокого обморока, у него не хватило сил встать и он пополз к двери на четвереньках. Трон счел неудобным выставлять коллегу в столь неподобающем виде, тем более что он сам почувствовал в тот момент тошноту.

Оставшиеся послеполуденные и первые вечерние часы Трон провел, увещевая Спадени и пытаясь внушить ему довольно простую мысль о том, что отчет, написанный инспектором на тридцати страницах, сродни тексту посредственного французского приключенческого романа: «Будучи совсем недавно в расцвете своей полнокровной жизни, она лежала сейчас, после того как к ней наведалась немилосердная старуха с косой, с лицом, милые черты которого, искаженные неимоверными страданиями, превратились в страшную маску». Подобные описания, убеждал Трон инспектора, не только не способствуют раскрытию дела, но и выставляют в невыгодном свете человека, который этот отчет составил. В конечном итоге текст был сокращен до пяти страниц. Спадени, дымя сигарой и одновременно уплетая свиную отбивную, переписал все начисто. Имя Трона в отчете ни разу не упоминалось, и он надеялся, что Перген о его экскурсии в Триест не догадается.