Книга Малиновый пеликан - Владимир Войнович

Я говорил сбивчиво, быстро, захлебываясь, боясь, что он меня перебьет и не даст договорить до конца.

Но он проявил терпение. Даже когда я закончил, он еще подождал, давая мне возможность добавить то, что я, может быть, упустил.

А потом спросил:

– Это вы чье мнение высказываете? Не американского ли госдепартамента?

Это его предположение меня обидело и покоробило.

– Иван Иванович, – сказал я, – побойтесь бога. Неужели вы и ваши приближенные не можете себе представить, что обыкновенный гражданин нашей страны может сам, без всякого госдепа и совершенно бескорыстно, переживать за судьбу своей родины и народа, который достаточно настрадался и желает жить в мире, покое, без всяких катаклизмов и войн.

– А что говорит об этом сам народ?

– Народ, – говорю, – ничего не говорит. Он, как всегда, безмолвствует.

– Вот именно, – сказал он, – народ безмолвствует. А с безмолвствующим народом разве можно построить что-нибудь стоящее? Пытались с ним коммунизм построить, не получилось. Капитализм – тем более. Он только на то и способен, чтобы работать спустя рукава, воровать, пьянствовать, дебоширить, устраивать поножовщину. Право выбора его тяготит, он ждет всегда подсказки, за кого именно голосовать, и надеется, что за то, что нужным образом проголосует, ему что-нибудь дадут. А деньги, вы не поверите, я готов от них, сколько у меня их есть, отказаться и отдать народу, но он же их все равно пропьет, и опять у нас не будет ни больниц, ни дорог, и количество дураков не уменьшится. Нет, милостивый государь, с таким народом ничего путного не сделаешь, а как его сделать другим, я не знаю.

– А я знаю, – сказал я, сам удивляясь своему нахальству.

Он повернул ко мне клюв:

– Подскажите.

Я на всякий случай спросил:

– А вы не рассердитесь?

Он сказал «нет», и я, решив, что пусть будет, что будет, сказал главное:

– Я уже намекнул. Нужна революция!

– Революция? – переспросил он и щелкнул клювом.

– Да, – подтвердил я, – революция. Но не какая-нибудь страшная со стрельбой, кровью, грабежом и разбоем. Такая революция, знаете ли, хорошая, мягкая.

– Бархатная, что ли?

– Ну, бархатная, или вельветовая, или шелковая – важно не определение, а суть. Чтобы произошла революция в умах. Чтобы люди поняли, что они живут неправильно, и чтобы захотели жить правильно.

Так сказал я и затаил дыхание: что он ответит? Или ничего не ответит, а кликнет стражу. Даже думать о том, что станется со мной, тогда не хотелось. Но ответ его оказался для меня неожидан.

– Совершенно с вами согласен, – сказал он спокойно. – Но революция, это такое дело, в котором, вы сами знаете, без народа не обойтись. А наш народ, как мы уже выяснили, слишком терпелив и пассивен и, что с ним ни делай, безмолвствует. На мирную революцию он совсем не способен, а чтобы произвести революцию настоящую, его надо как-то сильно задеть, возбудить, обидеть и озлобить. Ему надо устроить очень плохую жизнь, чтобы он захотел жить хорошо.

– Так вот и сделайте это! – вскричал я. – Постарайтесь сделать жизнь еще хуже, чем есть.

– Легко сказать, – вздохнул он. – Разве вы не видите, что я стараюсь. Я много чего делаю, чтобы народ озлобить, но вы же видите, он незлобив и, тем более, необидчив. Все терпит, утешаясь тем, что раньше хуже было. И это правда. Раньше людей загоняли в колхозы, раскулачивали, расказачивали, раскорячивали, ссылали в Сибирь, морили голодом, сажали за колоски, расстреливали за анекдот. Но если даже таким образом не удалось вывести народ из себя, что же я один могу с ним сделать? Он слишком хороший. Добрый, доверчивый, терпеливый.

– Согласен, – говорю, – он хороший, он добрый, он доверчивый. Но неужели совсем невозможно его как-нибудь ущучить, сделать ему что-нибудь такое, чтобы он, проклятьем заклейменный, весь, как один, поднялся во гневе и пошел вперед заре навстречу с топорами, вилами и автоматом Калашникова?

– Да куда ж больше? – Перлигос горестно покачал клювом. – Мы уж и так все стараемся – и я, и дума, и правительство. – Принимаем антинародные законы, увеличиваем плату за ЖКХ, фальсифицируем результаты выборов, разгоняем мирные шествия, давим людей на остановках, запрещаем спасение сирот, уничтожаем природу, увеличиваем, с одной стороны, количество олигархов и, с другой стороны, число живущих за чертой бедности, объявляем войну, а народ все равно терпит и верит, что с ним иначе поступать нельзя. Что я еще могу сделать?

– Что-нибудь можете, – сказал я уверенно.

– Может, и вы могли бы? – спросил он, прищурясь.

– На вашем месте мог бы, – ответил я, не подумав и не предвидя, к каким последствиям приведет меня этот безумный ответ.

– На моем месте, – произнес он задумчиво. – Мое место – это управление огромным сложным государством. Вы думаете, вы могли бы справиться?

– А почему бы нет, – отвечаю я легкомысленно.

Это его явно рассердило.

– Что значит, почему бы нет? Для того, чтобы управлять таким государством, это же надо иметь особые способности.

– Да что вы говорите, – махнул я рукой, забыв, с кем общаюсь. – Да нашим государством какие только дураки, идиоты и параноики ни руководили, и ничего, справлялись.

Я хотел развить свою мысль дальше и привести конкретные примеры, хотя бы те, что случились за последние лет девяносто. У одного был сифилис мозга, за что или в результате чего он и был провозглашен гением всех времен и народов. Второй был законченным злодеем, постоянно нарушал все человеческие законы, миллионы людей расстреливал, раскулачивал, загонял в колхозы и тем самым восстановил крепостное право в наихудшем виде. Честных и талантливых людей превращал в лагерную пыль, бездарно командовал вооруженными силами и за это, заплатив миллионами жизней, присвоил себе звание генералиссимуса и славу величайшего полководца. Третий восстанавливал «ленинские нормы», благодаря чему на свободу вышли десятки тысяч сидевших ни за что людей, но деяния второго осудил частично, поэтому люди шестьдесят лет рассуждают и не могут найти ответа на вопрос, есть ли польза в злодействе. Он же выдвигал разные глупые идеи. Пытаясь сохранить колхозную систему, засевал всю страну кукурузой, догонял и перегонял Америку и за двадцать лет обещал построить коммунизм. Четвертый любил присваивать себе воинские звания и полководческие заслуги, награждать себя орденами и к концу своего правления оказался маршалом, пятижды героем, лауреатом самой высокой литературной премии и, как болтали злые языки, рухнул под тяжестью навешанных на него наград. Пятый решил, что все дело в слабой общей дисциплине, велел ловить людей в банях и кинотеатрах и спрашивать, почему они днем не работают, но всех переловить не успел и вскоре умер, от всего надорвавшись. За ним взошел на трон шестой, совсем слабосильный, которого с самого начала водили под ручки. Он, как говорили, приступил к исполнению обязанностей, не приходя в сознание, и через двенадцать месяцев умер. Восьмым был молодой и полный сил реформатор. Он пытался систему перестроить и укрепить, но она под его руководством рухнула и упала в руки восьмому, временному демократу, который управлял страной между инфарктами и запоями, и однажды с похмелья передал управление девятому… Тут я себя остановил, радуясь тому, что все эти примеры привел сам себе только мысленно, а мой собеседник, как я понял, мыслей читать пока что не научился. На вслух высказанное суждение не рассердился и даже наоборот.