Книга Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941-1943 - Курцио Малапарте

Глава 26

Могила в пригороде Ленинграда

Куоккала, напротив Кронштадта, апрель

В прошлом году, во время югославской кампании, я провел Пасху среди турецких жителей острова Ада-Кале, расположенного посреди Дуная, куда я отправился, чтобы стать свидетелем того, как будут взламывать «Железные ворота». Немецкие штурмовые подразделения переправились через реку и штурмом овладели сербским берегом; а я остался на острове в ожидании катера, который должен был отвезти меня на румынский берег. Стоял теплый и яркий воскресный день, но мое сердце было наполнено печалью, пока я бродил среди толп простых турок, вдоль по улице, где стоял тяжелый запах рахат-лукума, доносившийся из окон жалких маленьких кондитерских, смешиваясь с тонким ароматом легкого табака, что в восточных странах известен под названием «борода султана». В то военное время на острове Ада-Кале было трудно с продовольствием, и мне пришлось довольствоваться двумя ломтиками рахат-лукума и парой чашечек кофе.

В этом году, напротив, я провожу Пасху среди финских солдат, дислоцированных в окопах у Териоки[80], Келломяки[81]и Куоккала[82], на участке берега напротив Кронштадта. И впервые после моего прибытия на фронт под Ленинградом небо было абсолютно ясным. Ни единого облачка, ни малейшей тени тумана, который омрачил бы это безграничное пространство синего глянца.

Ночь я провел на вилле (даче), где разместился штаб войск, действовавших у Келломяки, которая до революции принадлежала одной из знатных петербургских семей. В отличие от большинства вилл, что украшают это элегантное место, это здание было построено не из дерева, не из ели или сосны, а из камня и кирпича. Внутри дом оказался украшен теми роскошными, причудливыми, фривольными и вместе с тем комическими безвкусными картинами, что характерны для русских домов второй половины ХIХ столетия. И этот дурной вкус, в отличие от Италии, Франции или Германии, так и не претерпел изменений и в начале нынешнего ХХ века. Оставшись неизменным, остановившись в своем развитии на переломе эпох, он ни на йоту не сделал уступок пришедшей позднее моде на утонченный и чуть кокетливый «цветочный» стиль. Стены, отделанные под мрамор, оштукатуренные колонны с позолоченными капителями, огромные, необычно высокие камины белой майолики с барельефами в стиле неоклассицизма (Минервы в золоченых шлемах, двуглавые орлы, короны с вычурными монограммами, зеленые и синие глазурные гербы и обнаженные ангелы, выглядевшие так, что я бы назвал их по-русски «беспартийными», то есть «политически нейтральными») – все это навеяло на меня такой сладкий сон, какого у меня не было с конца февраля.

В ту ночь, после страшного дня на фронте под Александровкой, я чувствовал себя смертельно уставшим после того, как сопровождал туда моего друга графа де Фокса, испанского посла в Хельсинки, прибывшего на фронт, чтобы побеседовать с группой испанских красных, захваченных в плен финнами. Для нас подготовили постели, где мы спали рядом, на зеленом сукне бильярдного стола с огромными спиральными ножками, напоминавшими купола церкви Василия Блаженного[83]на Красной площади в Москве. Вытянувшись рядом с испанским послом, я позволил своим мыслям сосредоточиться на тех Минервах, на орлах, гербах, золоченых капителях и на счастливой и трагической жизни царской знати.

Усадьба, в которой развернулся штаб участка фронта под Келломяки, находится едва ли не в паре сотен шагов от линии фронта. Всю ночь здесь, подобно хору лягушек Аристофана, исполняли длинные арии пулеметные очереди; советские разведдозоры тщетно пробовали на прочность финские позиции на нескольких участках; периодически летели в направлении на Куоккалу снаряды пушек из форта Тотлебен. Но ни стрекотанье пулеметов, ни грохот артиллерии среднего калибра так и не смог пробудить нас от сна. Примерно в семь часов утра мы проснулись под радостные крики на финском языке: пожелания «счастливой Пасхи», которыми обменивались друг с другом офицеры финского штаба. Майор Л., которого все называли уменьшительным именем «Виппа», пришел поздравить нас и пожелать всего хорошего, не забыв прихватить с собой два больших стакана с коньяком. В наших головах все уже плыло, когда в сопровождении капитана Леппо и лейтенантов Свардстрема и Курьенсаари мы отправились в Куоккалу, чтобы «пожелать хорошей Пасхи старине Репину». (Граф де Фокса является поэтом в самом утонченном смысле этого слова, человеком высочайшей культуры, и он очень хорошо понял, что я хотел сказать этой фразой «пожелать старине Репину хорошей Пасхи».)

Мы отправились вдоль берега моря пешком, следуя вдоль линии траншей. Около небольшого домика, наполовину закопанного во льду, солдаты, раздевшись по пояс, брились перед небольшими зеркальцами, свисавшими с веток деревьев или закрепленными на противотанковых орудиях. Когда мы проходили мимо, они поворачивали в нашу сторону намыленные лица и тоже поздравляли нас с Пасхой. Вдоль льда у колючей проволоки с лаем бегали стаи собак c всклокоченной серой шерстью, принадлежавших лыжникам или артиллеристам. А из печных труб уже поднимались в небо столбы дыма, ставя солдат в известность, что их чай уже готов. Таким был этот пасхальный день, ясный и излучающий радость. И радость была повсеместной; солнце искрилось на плитах льда, сковавших море, на медных ящиках с зенитными снарядами, на стволах пулеметов. В ясном голубом небе на расстоянии послышался гул, и клубы белого дыма разрывов зенитных снарядов обозначили курс трех советских самолетов, крылья которых блестели серебром в солнечных лучах. Даже чувство опасности, даже атмосфера войны, казалось, растаяла в теплых лучах весеннего солнца.

После полутора часов ходьбы мы вышли к Куоккале, знаменитому приморскому курорту, где любили отдыхать представители русского искусства поколения Тургенева, Чайковского, Чехова и Андреева. Мне сказали, что на земле у своей усадьбы здесь похоронен Репин, один из величайших русских художников. Капитан Леппо, который был знаком с Репиным при его жизни, пообещал отвести меня туда, чтобы я мог пожелать «старому доброму Илье Ефимовичу» счастливой Пасхи. Время от времени полезно открыть окно в гладкой непроницаемой стене войны и сквозь нее бросить взгляд на потайное место в чистом, прозрачном мире, который каждый из нас носит с собой. Хорошо открыть такое окно, даже если оно смотрит на могилу, даже если оно выводит нас в мир мертвых. Посреди этой жестокой бескомпромиссной войны разных обществ я чувствовал, что, если я проведу один час в обществе Репина, этого великого человека, что лежит сейчас в своей могиле в пределах дальности огня пушек Кронштадта, я отдам долг не столько ему, сколько себе самому.

Вилла Репина («Пенаты») стоит всего в нескольких шагах от берега моря посреди большого парка из черных елей, сосен с медного цвета стволами и серебристых берез. Эта лесная посадка выполнена в том странном русском стиле самого начала века и дает представление о том, как Бакст обустраивал балетные вечера Дягилева: огромный дом, полный ковров, резных колонн, ниш и острых углов, с громадными окнами в форме подковы, с балконами, врезанными во внешние стены. Крыша увенчана не обычным в таких случаях сводом, а изящной пирамидой из стволов деревьев. Старохристианский «ортодоксальный», или «православный», как называют его русские, стиль. И это дом, где царит редкий, причудливый дух, дом художника, но художника русского, неразрывно связанного со своим временем и предназначением своего поколения. Во время своей короткой оккупации (перед окончательным возвращением в июне 1944 г. – Ред.) Куоккалы в 1940–1941 годах большевики прикрепили на фасаде деревянную табличку, на которой буквами огненного цвета был написан следующий эпиграф: «В этом доме жил Илья Ефимович Репин, великий русский художник. Родился в 1844 г., умер в 1930 г.». Мы вошли внутрь. И сразу же, как только вошли в зал, нас приветствовало его странное внутреннее убранство, приоткрыв перед нашим взглядом все мельчайшие детали, продемонстрировав тонкость и эксцентричность элегантного декора, резные деревянные рамки на окнах и дверях, белую майолику массивного камина. Из зала мы прошли в комнату, залитую светом просторных окон, где под бронзовыми канделябрами с раскрашенными фарфоровыми шарами ламп стоял стол с массивными ножками, стилизованными под львиные лапы с полным набором когтей – печальный и торжественный вид. Высохшие, превратившиеся в лохмотья шторы все еще висели на окнах, пыльные остатки протертых выцветших персидских ковров все еще покрывали полы. В углу комнаты стул с круглым сиденьем и изящными тонкими ножками. Ножки по форме напоминали человеческие, они были похожи на ноги женщины. (Вся эта причудливая мебель произвела на меня огромное впечатление. Несмотря на возраст, она напомнила мне сюрреалистическую мебель Сальвадора Дали, скульптуры Джакометти, пластичные творения Архипенко, его столы и стулья с женскими ножками, спинки кресел, украшенные изгибами юных бюстов, кресла, стилизованные под сидящих девушек, что характеризуют – я не сказал бы, что украшают – обстановку Хуго для Cocteau’s Orphee, интерьера жилищ художников-сюрреалистов, которые изображены на фотографиях Макса Эрнста. Эти черты сюрреализма, позаимствованные последним у европейских художников конца века, последних лет правления королевы Виктории, драгоценных творений века Фальера, Д’Аннунцио и Анри Лорана, представляют собой наследие, мимо которого не может пройти даже Сальвадор Дали. И мне было особенно приятно найти все это, все эти архетипы самых эксцентричных фрейдистских форм современной сюрреалистической мебельной обстановки, в доме Репина, находившемся в окрестностях Ленинграда, на расстоянии выстрела орудий Кронштадта.)