Книга Аппетит - Филип Казан

Арриго был верен своему слову. Я ждал в том амбаре, который он описал, сидя у стены на куче гнилых досок и наблюдая, как семейка скорпионов ползает по стене напротив. Все было как сон, однако реальность вернулась, когда появился Арриго верхом на лошади с белыми бабками, с парой кожаных сумок, перекинутых через луку седла. В одной обнаружился набор простой, немного старомодной одежды унылого цвета серой плесени.

– Это моего брата, – пояснил Арриго. – Вы более-менее одного размера.

Вместе с остатками моего нелепого белого наряда я сбросил память об иллюзиях и окончательно возвратился в действительность.

– Что там делается на улицах? – спросил я, воображая, как сжигают чучело, похожее на меня.

– Барони бегают по Черному Льву, пытаясь вызвать волнения. Но ведь их никто не любит, правда? Наше счастье. Гильдия мясников собралась на Борго перед твоим домом на случай каких-нибудь неприятностей, и в данный момент все выглядит так, будто Барони выступают против гильдии мясников. А против гильдии я бы не поставил.

– Ты видел моего отца? – Я схватил Арриго за руку и чуть не полетел вверх тормашками, поскольку одновременно пытался натянуть поношенные шерстяные штаны.

Арриго спокойно поставил меня на ноги.

– Нет. Мясники сказали, он ушел в Синьорию. Каренца, боюсь, была вся в слезах. Но не тревожься: все уляжется. Все говорят о том, какой это вышел хороший розыгрыш, как хитро мессер Лоренцо все устроил. О тебе, конечно, тоже говорят…

– Что говорят?

– Что ты дурак. Что чересчур умничал себе на беду, слишком был самоуверен.

– Самоуверен…

– А ты думал, что они скажут? Это-то как раз и хорошо. По крайней мере, никто не болтает, что ты влюблен в Тессину. Все разговоры не о ней, а только о тебе и твоей глупости.

– Слава Богу!

– Именно. Как я сказал, все уляжется довольно скоро.

– Как скоро?

– Может, через пару лет. Может, через четыре или пять.

– Пять лет?! Ты сказал, пять лет?!

– Вряд ли больше. Пять лет провести в Риме – да как по мне, ты счастливчик. – Будто чтобы пресечь оскорбительную отповедь, готовую слететь с моих уст, Арриго протянул кожаный кошелек. – Твои деньги. Меч и кинжал при тебе: хорошо. О, чуть было не забыл… – Он полез за отворот дублета и вытащил сложенный лист пергамента. – Я встретил на улице Сандро, он шел узнать, может ли чем-нибудь помочь. Я сказал, что не может, но он потащил меня в боттегу. Передал вот это для тебя.

Я неловко развернул пергамент, думая, что знаю, чем он окажется, – и угадал наполовину. Там был рисунок – как я решил сначала, из тех набросков, что Сандро делал с Тессины. Но обнаружилось, что это простой эскиз для Богоматери с Младенцем: лицо Младенца очерчивала всего пара линий, молодая женщина смотрела куда-то в пространство за моим левым плечом.

– Сандро пытался найти еще что-нибудь, – сказал Арриго. – От его ругательств чуть потолок не обрушился, серьезно, пока он искал свои рисунки. Но ты же знаешь, что у него там за место: сплошной чертов хаос. А я спешил, так что он послал тебе это… Хм… Она чудесна.

– Скажи Сандро…

– Скажу. Не волнуйся. Теперь поезжай. Чуть дальше будет паромщик. Переправишься через реку – направляйся в Сан-Каджо, а как доберешься до Сиенской дороги, держись ее.

– Спасибо, Арриго. Если сможешь увидеть Тессину…

– Забудь Тессину, Нино. Просто забудь. Так должно быть, и нет смысла притворяться, что так не будет. Забудь обо всем этом.

– Но тебя-то я увижу снова…

– Конечно. Я тоже уезжаю. Еще в Прато я решил: к черту папашины дела. Я собираюсь стать солдатом. Ты едешь на юг, а я отправлюсь на север, найду банду какого-нибудь кондотьера. Увидимся в Риме. Все наемники в конце концов приезжают в Рим, рано или поздно.

– Мир кончается, – ошеломленно произнес я.

Ту первую ночь вне дома я проспал в канаве, где-то в тени холмов Кьянти. Ну, не так чтобы совсем в канаве: это был каменный сарайчик в углу виноградника, с прочной крышей из дрока и плоских камней. Но лучше бы в канаве: удобство сарайчика и то, что он выглядел почти как хижина отшельницы в Санта-Бибиане, только ухудшали дело.

В пределах видимости вроде бы не было никакой усадьбы, а ближайший дымок поднимался милях в полутора, так что я привязал коня, где его не будет видно с дороги: позади сарая, в миндальной рощице, и расстелил одеяло на утоптанном земляном полу. Достал вино, купленное в Поджибонси, и разложил на платке ужин: две колбаски, кусок пекорино, яблоко, четверть буханки жесткого хлеба из каштановой муки, горсть изюма, слипшуюся в комок. Все это выглядело не слишком привлекательно и вообще мало походило на пищу. Я пил вино и ковырялся в изюме, глядя, как долина становится оранжевой, а потом, когда солнце село позади меня, она сделалась серой. Моя голова достаточно отяжелела, и я улегся у полуприкрытой двери так, чтобы смотреть наружу, в переплетение виноградных лоз, и погрузился в дрему. Уснув наконец достаточно крепко, чтобы видеть сны, я обнаружил, что лечу, качаясь, как лодка на бурной воде, над улицами Флоренции, которые кишели насекомыми размером с человека, суетливо копошащимися и издающими крайне омерзительный смрад. Я взлетел выше и увидел: то, что я принял за свой город, было полусгнившим трупом, а ветер, на котором я качался, был зловонным паром от его разложения. На этом я, к счастью, проснулся.

Ощущения в горле были не лучше, чем атмосфера в той канаве. Я проковылял наружу и помочился на лозы. В слабом свете четверти луны виноградник казался нагромождением невнятных форм. Я содрогнулся, вдруг ощутив, насколько тут тихо: ни одного признака человеческого присутствия, кроме моего собственного прерывистого дыхания. Почти все ночи своей жизни я провел в окружении пятидесяти тысяч человек, и вот я здесь, у подножия Кьянти, совершенно один, если не считать коня, пары летучих мышей и какого-то количества насекомых.

Вина не осталось, воды тоже. Жажда была мучительна, но я вспомнил про яблоко и сгрыз его. По счастью, оно оказалось кислым и сочным и хоть как-то облегчило мои страдания. Но я не отважился снова заснуть, а вместо этого поплотней завернулся в одеяло и уселся в дверном проеме. Думать мне было не о чем, кроме как о Тессине, а это причиняло боль, как прикосновение к свежему ожогу, так что я позволил холодному свету притупить мои муки и словно инеем окутать сердце.

Я оседлал коня рано, до рассвета, и через несколько миль дороги мы наткнулись на крестьянина, идущего на север, к Флоренции, с тележкой, полной товара. Он с радостью продал мне, по ценам как на рынке, несколько персиков и салями вполне приличного вида. Чуть дальше по дороге обнаружилась деревня с холодным свежим родником, бьющим из мраморной тумбы возле запертой часовни. К этому времени на дороге стали появляться группки людей. Они все выглядели как паломники, и я ловил обрывки разговоров на трескучих и лязгающих северных наречиях. К обеду толпы почти полностью запрудили дорогу: повозки с монахинями, старики в носилках, господа на дорогих лошадях. К тому времени, как показался Монтериджони, стало ясно, что мне не найдется места ни в одной приличной таверне. Улицы были забиты мужчинами и женщинами, и все они болтали на странных незнакомых наречиях. Я поехал дальше, к Сиене, и остановился у дороги, чтобы съесть свою сухую и соленую провизию. Дорога вела меня по слегка холмистой, заросшей густым лесом местности, где людей практически не попадалось. Конь будто бы радовался одиночеству и тени деревьев, потому что перешел на рысь, потом на легкий галоп, с которым, как оказалось, я вполне хорошо справлялся. Так и получилось, что мы прибыли в Сиену до заката.