Книга К югу от Вирджинии - Валерий Бочков

Директор сделал паузу, угрожающе поднял кулак:

– Или…

– Схватим за руку! – буркнул бас.

– Раздавим гадину! – звонко раздалось из первых рядов. Полине показалось, что она узнала голос Хильды.

Галль стукнул кулаком по пюпитру:

– Да! Раздавим!

Прихожане одобрительно загалдели, поднялся шум. Директор, улыбаясь, терпеливо ждал. Потом кивнул кому-то в сторону, тихо, словно крадучись, вступил орган. Галль приблизился к микрофону:

– Царь Небесный, Утешитель, – он заговорил тихим взволнованным голосом, – Дух Истины, везде пребывающий и все наполняющий… – директор остановился, поощрительно кивнул вниз. – Ну?

Прихожане нестройно повторили за ним:

– Дух Истины, везде пребывающий и все наполняющий.

Галль довольно кивнул головой, раскрыл руки, будто собирался кого-то обнять от души.

– Сокровище благих и жизни Податель! – воскликнул он с неожиданной страстью. – Приди и вселись в нас! Очисти нас от всякой скверны и спаси, Благой, души наши!

– Спаси души наши! – повторила паства, и тут же орган зарычал на всех регистрах, ладно вступил хор ангельским многоголосьем, Полина опять стерла слезы со щеки. Вся церковь пела:

– Я не в домах из дерева и камня. Расколи кусок дерева – и Я буду там, подними камень – и там найдешь Меня.

Соседка повернула толстое мокрое лицо к Полине; счастливо улыбаясь, она пела громким грудным контральто. Все встали. Полина поднялась, она подтягивала концы слов и тоже улыбалась. Галль, сложив руки на груди, обводил толпу глазами, кивал кому-то. Он не пел.

Все закончилось, без толкучки горожане вытекали из церкви, Полина сидела, собираясь с духом. Она не сводила глаз с директора, он теперь живо беседовал с двумя старухами в одинаковых розовых шляпках. Полина подошла, поздоровалась, встала сбоку. Старухи прошамкали какие-то комплименты и исчезли.

– Я так рад, что вы пришли… – начал Галль.

– Да, да, спасибо, – перебила его Полина. – У меня важный разговор.

– Давайте важный на завтра отложим, меня Шнурре ждут на ужин… – Директор вытянул руку, посмотрел на запястье. – Через семнадцать минут. А мне еще…

– Это касается Лорейн Андик. – Полина снова перебила его, она заметила, что улыбка тут же исчезла. – Я нашла в доме кое-какие записи…

– Дневник? – быстро спросил директор. – Это дневник?

Полина запнулась, застыла на несколько секунд, потом сказала:

– Да. Я нашла ее дневник.

Полина сама не поняла, как получилось, что она соврала. Вышло само собой. К ним подошел какой-то пузан с пушистыми усами, он говорил приятные слова и брал руку директора в свои розовые толстые ладони, гладил ее. Галль мучительно улыбался, отвечал. Наконец отделался от толстяка.

– Что там? Что вы прочли? – директор тер белым платком свою ладонь. – Что там?

Отступать было поздно, она спросила:

– Вы знали, что она беременна?

– Я? Знал? – Директор растерянно посмотрел на Полину, сунул платок в карман. – У вас дневник с собой?

Полина отрицательно мотнула головой. Галль облизнул губы, поглядел по сторонам, словно собирался перебежать через дорогу.

– Пошли. – Он ухватил ее за локоть, потянул за алтарь, в левый проход. Они прошли коридором, директор толкнул дверь. Комната, не больше кладовки, была заставлена музыкальными инструментами – крутые бока геликонов сияли тусклой медью, в углу высилась арфа, футляры скрипок чернели, как детские гробы. Директор придвинул стул.

– Сядь!

Полина послушно села. Стул, венский, на гнутых ножках, оказался хлипким, он шатался. Стул под Полиной скрипнул пару раз, она встала. Директор смотрел в сторону и молчал. Потом провел пальцем по струнам арфы, волшебный звук нежно возник и растаял.

– Никак не могу вспомнить… – сказал он, разглядывая свои пальцы, – не могу вспомнить лицо. Вижу глаза, пытаюсь дорисовать губы, нос, овал – скуластое лицо с таким острым подбородком, у нее в лице было что-то беличье… быстрые глаза, наверное, темные… да, темные, как бархатные. И этот острый подбородок. Я когда пытаюсь вспомнить – это так странно, так больно, я понимаю, все и началось с жалости.

Галль странно повел головой, словно воротник душил его.

– В ней было что-то трогательное, болезненно хрупкое, даже сейчас я вспоминаю, и у меня сжимается сердце. Это не фигура речи – у каждого есть такие воспоминания, которые вызывают физическую боль. Настоящую боль. – Директор замолчал, что-то припоминая, медленно продолжил: – Я поначалу думал – это жалость, да, именно жалость… И я так гордился своим чутким христианским сердцем, ведь мы только говорим о милосердии, о слезах сочувствия, а ведь сами проходим мимо чужой боли, проходим мимо с холодной душой. Или подаем, как милостыню, – напоказ, теша тщеславие.

Директор говорил медленно, он не взглянул на Полину ни разу, та стояла молча, с муторным чувством приближающейся беды. Как тогда, в цирке. Ей было лет пять, бродячая труппа давала представление на ярмарочной площади, там установили высокие шесты с натянутой проволокой, с трапециями. Канатоходец в линялом розовом трико взобрался на самый верх. Полина не видела лица – так высоко он залез. Циркач долго примерялся, потом заскользил по проволоке. Полина хотела зажмуриться, но не могла, она тихо шептала: «Бабушка, ну пойдем, пойдем отсюда». Потом толпа в ужасе ахнула, Полина услышала жуткий звук, глухой, словно на землю сбросили большой мешок картошки. Звук застрял в ее памяти навсегда.

Сейчас она слушала Галля, и в ней росла гнетущая уверенность, что директор вот-вот скажет что-то страшное, непоправимое, с чем ей придется жить до конца, как с тем угрюмым звуком. Полине хотелось перебить его, отвлечь, заставить замолчать, но директор говорил, а она молча слушала.

– Та самая пугливая дикость, которую я принял за слабость, которая попервоначалу виделась мне занятной и даже забавной – помню, я тайком наблюдал за ней: в классе она горячилась, по-детски краснея всем лицом, объясняя или доказывая… Она обожала спорить. – Директор, вспомнив что-то, улыбнулся одними глазами.

Он снова дотронулся до арфы, провел пальцем по самой толстой струне, медленно провел сверху вниз. Родился едва различимый гнетущий звук.

– Но это была не слабость. Мы ведь судим о мире с позиций своего опыта и мнение свое считаем единственно верным. Даже имя придумали – истина. – Галль хмыкнул, покачал головой. – А ведь это не более чем твое личное заблуждение. И чем старше, тем невероятней и больнее нам осознавать свою слепоту, пусть даже просветление несет радость и счастье. Нам ведь не счастье важно, нам важней всего правота своя! Мы ее называем истиной.

Директор снова провел по струне, теперь ногтем – звук стал шершавым, противным.

– И я даже поверил, что она поняла мою истину, поняла и приняла. И согласилась. Что есть вещи важнее личного, как это называют, – директор зло усмехнулся, – личного счастья. Я не просто директор, не просто гражданин Данцига. Я – Галль! Потомок Арчибальда Галля. На моих плечах миссия, великая миссия! Нельзя построить рай для всех. Да и не все достойны рая!