Книга Единственные - Далия Трускиновская

– Если поместить в благоприятную среду, оживет, – сказал он. – И вернется туда, откуда любовь раздают людям. А могли попасть в другие руки. И тогда было бы плохо. Понимаешь, запасов любви в мире хватит на миллиарды людей, но есть некто, желающий, чтобы их было все меньше и меньше. Он приходит, чтобы погубить любовь в душе, а потом забрать то, во что она превратилась. Сегодня он опоздал – и слава Богу. Я даже его имени называть не хочу.

Мать, не понимая этой речи, сжимала и разжимала пальцы, радуясь их подвижности.

– Ты бы хотела начать сначала? – спросил тот, кто избавил ее от каменных орешков.

– Я уже ничего не хочу, – ответила мать. – Я лежу, мне тошно, а эта шлында ко мне даже подойти не может. Опять? Опять так лежать? Как хорошо, когда ничего не болит…

– Да, когда остаешься без любви, бывает и страшно, и больно, – согласился мужчина. – Так что же – отпустить тебя? Отпустить вообще?

– Мне уже все равно. Вот ноги не болят – и хорошо.

– Ты меня не понимаешь.

– Мне уже все равно, – повторила мать. И это была чистая правда. Ей не хотелось повторить тех дней, когда она познакомилась с будущим мужем, потому что его любовь была обременительна и даже назойлива. Ей не хотелось повторить первых месяцев материнства. Тогда была жива свекровь, избавила от многих хлопот, а у самой матери не возникало необходимости в игре с ребенком, ей определили круг обязанностей – она их выполняла. Играл муж, учил девочку говорить муж.

Вот разве что вернуться на работу ей хотелось – вернуться молодой, веселой, аккуратной, а главное – абсолютно здоровой. Вернуться на работу – на двадцать лет назад, когда все были бодры, веселы и красивы.

– Ну вот, – сказал, увидев возникшую в ее воспоминаниях картинку, мужчина. – Хоть такая привязанность, хоть такая… Я буду просить за тебя. Может быть, и получится.

Это «может быть, и получится» услышала сквозь сон Илона.

Сон, помешавший ей подойти к матери, сперва был предельно реалистическим – она просыпалась утром, шла в туалет, мазала бутерброды; потом включилась иная логика – она вышла с кухни и попала в типографию, как была – в халатике и тапках, с разлохмаченной косой. За линотипами сидели какие-то незнакомые наборщики, и она испугалась – где же свои? И, когда она, пробежав через наборный цех, по проходу между линотипами, попала в верстальный, там тоже творилась ахинея – куда-то подевались длинные столы-талеры, на металлических поверхностях которых лежали тяжелые рамки с набором, который к вечеру превращался в газетные полосы. Вместо талеров были длинные деревянные прилавки, как на рынке. А что должно было случиться дальше, Илона так и не узнала, потому что появился Яр.

Он смотрел нехорошим взглядом. Таких глаз у него раньше не было. И он был очень странно одет – в какое-то черное чешуйчатое трико с бликами; так одеваются только балетные или цирковые артисты, а Яр был всего лишь фарцовщиком, из тех, кто вечно не в ладах с законом.

– Что это на тебе? – спросила Илона.

Он провел рукой по лицу и раздвинул пальцами углы рта. Получилась солнечная улыбка Буревого. И все черты подстроились под лучший портрет Буревого из «Советского экрана».

– Андрей?

В этом вопросе не было особого удивления – правда, Буревой Илоне давно уже не снился, но почему бы нет.

– Я. Твоя единственная любовь. Единственная! – строго сказал то ли Буревой, а то ли все-таки Яр. – Другой не будет, потому что не должно быть. Первый и единственный. Я в твоем сердце. Помнишь?

Илона вспомнила недавний сон, который сейчас был доподлинной реальностью, и вспомнила, как достала из-за пазухи две темные фигурки, два окаменевших эмбриончика. Она положила руку на грудь, против сердца, сжала кулак – и в кулаке оказались две эти странные штучки.

– Но я обещала отдать это Яру.

– Хорошо. Ему – вот это, а мне – тоже это.

Во сне и не могло быть иначе.

– Да, – ответила она. И хотела объяснить Буревому, что он зря беспокоится, что все силы души были вложены в любовь к нему, но он куда-то подевался, а вместо сна про типографию начался другой, не менее сумбурный.

Утром Илона неторопливо позавтракала, посмотрела телевизор и собралась на работу. Выйдя в прихожую, она озадаченно посмотрела на вешалку. Там висел материнский плащ, которые она носила ранней осенью и поздней весной, внизу стояли ее туфли, на полке под зеркалом – ее сумка. Это было странно – в чем же мать ушла на работу? А не уйти она не могла – если бы ей было совсем плохо, она бы, наверно, поехала на такси.

Забеспокоившись, Илона вошла в спальню и увидела – мать лежит на тахте, правая рука свесилась, а материнское лицо с приоткрытым ртом какое-то не такое.

– Мама, – сказала Илона. – Мам, ты что?

И закричала что было сил:

– Ма-ма-а-а!!!

Уже понимая, что произошло, но не в силах осознать беду, Илона выбежала из спальни, из квартиры, принялась звонить в тети-Танину дверь. Дома была Галочка с малышами, она открыла, увидела Илону – и, испугавшись, схватила ее в охапку.

– Мама, мама… – повторяла Илона, не в силах выговорить «умерла».

– Ей плохо?

Подхватив на руки старшенького, Максимку, а младшенький, Артемка, спал, Галочка поспешила к соседям. Дверь Илона оставила открытой, Галочка вошла в спальню – и все поняла.

– Илонка, надо позвонить дяде Валере, – сказала она. – И маме на работу. Они приедут, они все сделают, а ты сядь, ты туда сейчас не ходи, сядь, вот тут посиди…

Галочку немного удивило, что Илона не плачет, но было не до копания в чужой душе. Она стала названивать Лиде, Лида как раз оказалась дома и обещала связаться с Варварой Павловной. Варвара Павловна тоже еще была дома, только собиралась в редакцию, и она сразу взялась за дело – отыскала Бекасова, отыскала Рому. Тетя Таня в это время звонила в бухгалтерию текстильного комбината.

Вся похоронная суета разворачивалась как-то помимо Илоны. Она, никому не нужная, сидела в тети-Таниной квартире возле кроватки, где спал Артемка. Что делается в ее собственном жилище – она даже не знала. А в голове была одна мысль – это дурной сон продолжается, мать не могла умереть, не настолько она была больна, чтобы умирать! Мало ли зачем она звала ночью… все равно ведь встать было невозможно.

– Илусик, – сказал отец. Она подняла голову.

– Илусик, – повторил он. – Как же так? Там у нее куча лекарств на тумбочке, и снотворные, и всякие… Врач со «скорой» говорит – не иначе, лекарствами отравилась… Илусик, что ж ты мне не сказала, что с ней все так плохо?

Илона молчала.

Она знала одно – если молчать, то все отстанут и с расспросами, и с сочувствием. Было что-то вроде угрызений совести, но она им не дала воли: не встала, потому что просто не могла встать!

Потом пришла Галочка.