Книга Год любви - Пауль Низон

Как тебя зовут, должно быть, спрашиваю я и называю свое имя, а она, вероятно, говорит, ты не здешний, наверное, ты здесь проездом, или что-нибудь в этом роде, а я вслушиваюсь в звучание ее голоса, прислушиваюсь, не скажет ли, не выдаст ли мне что-нибудь этот голос, я вслушиваюсь в себя, не пробудил ли во мне что-нибудь тембр этого голоса, симпатию, воспоминание, образ. А позже, когда Ада раздевается, когда мы раздеваемся, снимаем или срываем с себя одежду, я упиваюсь зрелищем ее бедер, вырастающие из ягодиц крутые женские бедра кажутся мне колоссальными, даже у совсем юных особ, их вид сводит меня с ума, я сглатываю слюну, не знаю, почему я это делаю, а груди — но я слишком тороплюсь, нельзя же так быстро переходить от вида красиво одетой незнакомки, так или иначе разряженной, упакованной, затянутой поясом, зашнурованной незнакомки к тому, как выглядит обнаженная женщина, я слишком тороплюсь, но вот вид на расстоянии потерян, забыт, и мы уже стоим голыми ногами на полу комнаты, идем к раковине, чтобы подмыться, и ниспадающие на голую спину или покатые плечи волосы обнаженной женщины смотрятся совсем не так, как волосы, волнами стекающие на пальто или меховой воротник, теперь мы оба сидим нагишом, ложимся на кровать, касаемся друг друга руками, теперь я знаю этот голос, чуть хрипловатый, раскатистый или гортанный, а бедра под моими пальцами вырастают до колоссальных размеров, так бывает с языком во время лихорадки, кажется, он чудовищно набухает, комната и моя способность восприятия слишком ограничены, им не справиться с разбухшими бедрами и ягодицами, и когда я вторгаюсь в эти ляжки и ягодицы, когда зарываюсь в них и проникаю в нее и двигаюсь в теплом и влажном на ощупь лоне и при этом чувствую под своими руками округлости да еще, быть может, ловлю ртом ее губы, последний раз перед тем, как они сожмутся и только языки будут искать друг друга, и все надо мной, все над нами вдруг куда-то рухнет и растворится в вожделении, которое все нарастает и нарастает, пока не потеряешь над собой контроль, два обнаженных тела сплетаются в единый клубок, из горла незнакомки вырываются короткие сладострастные вздохи и охи, я покрываюсь потом, мой пот смешивается с потом этой Ады, я почти теряю сознание и вместе с ним последние остатки отчуждения, из горла вырывается один-единственный хриплый звук или крик, тут уж не до стыдливости или сдержанности, незнакомые люди сплавились в единое горячее целое, чем они одаривают друг друга, что создается в этот момент?

А позже, с сигаретой в руке или без сигареты, она ему или он ей уберет прядь волос со лба нежным жестом знающих друг друга с незапамятных времен. Комната Остается все тем же местом свиданий, с кроватью, биде и рваной занавеской, но теперь в ней витает дыхание, или звук, или оттенок, некий отблеск, исходящий от них, он проникает в мысли и создает настроение, когда они, уже одевшись, она успела накраситься и привести себя в порядок и оба стоят на полу не босиком, а в обуви, когда они покидают комнату свиданий, спускаются по лестнице, на улицу и расстаются. Чао, Ада, говорю я или говорит он, но это было не в Париже, а в другом месте или везде, я вспомнил об этом, чтобы поговорить об отчуждении и о том, как оно внезапно исчезает, когда окунаешься в это дело. Комната в моих воспоминаниях розовая или красноватая, кажется, это было в Риме и много раньше.

Уже не помню, когда я начал бегать за женщинами, когда во мне возникло это неудержимое желание, эта одержимость, иногда я бывал так захвачен этим, что мне казалось, будто я знаю каждую часть женского тела в отдельности. Когда я иду в толпе людей, по длинным переходам подземки, по улицам, мне кажется, меня окружают сплошь обнаженные женщины, я ничего не могу с этим поделать, это выше моего понимания. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не потрогать подмигивающий мне из складок джинсов зад, к чему всякие там преамбулы, к чему формальности, пойдем ляжем в кровать, думаю я на ходу или думает что-то во мне. А в компании, когда это находит на меня, вместо «очень рад», «меня зовут так-то и так-то», «прекрасный сегодня вечер, не правда ли» мне хочется сказать «пойдем, разденемся, и никаких имен». Разговор рук, касающихся другого тела, и то, что бывает потом, стремительный переход от отчуждения к слиянию, словно это единственная возможность взаимопонимания, единственный язык на земле, простой, как желание поделиться с ближним хлебом насущным. Взаимопонимание тел, ощущение счастья, словно в твоем распоряжении волшебная палочка, ты чувствуешь, как она набухает, и благодаря этому набуханию испытываешь жажду жизни, жажду обновления, такое чувство, словно в твоей власти оживить все, что хочешь, такое чувство бывает за письменным столом, когда наконец не я пишу, а оно, когда приходит творческий порыв.

Не знаю, как это началось, не знаю, связано это с матерью или с отцом, но наверняка имеет отношение к моей замкнутости, неприкаянности, оцепенелости и одиночеству, к страху смерти, к смерти.

Чувство опустошенности слишком часто посещало меня первое время в Париже, у меня пропадало всякое желание выходить из дома. Я не хотел выходить, так как ждал, что вот-вот примусь за работу, но понятие «работа» все больше теряло для меня свой смысл и в конце концов стало вызывать во мне раздражение и приступы паники. Работать означало писать, но о чем я мог писать в своей комнате-пенале, где я жил как бы в условиях чрезвычайного положения. Я был отрезан от всего, и когда утром, после короткой прогулки, я возвращался и видел в окне напротив старика-голубятника, мне казалось, что я обездвижен, засыпан землей, словно закоченевший труп. Я стал пансионером, мой пансион — этот огромный город, который уже не манил и не вдохновлял меня, как прежде, он напоминал мне одно из этих экзотических плотоядных растений, которые, раскрывшись, восхищают своим великолепием, но когда ты прикоснешься к ним, они тут же закрываются, стягиваются в маленький невзрачный узел — точно так же Париж ускользал от меня, превращался в нечто неприкасаемое. Поскольку я начал терять вкус к повседневной работе и, кроме того, больше не участвовал в трудовой жизни великого, бесчисленного множества людей, у меня пропало желание бродить по городу, я сидел в западне своей комнаты-пенала и прислушивался к зарождавшейся во мне панике. Долго не решался я спросить себя, отчего я несчастен, я просто замечал, что со мной что-то случилось. Замечал, что я избегал подходить к письменному столу, наводил порядок там, где этого не требовалось, и слишком много времени проводил на кухне, готовя себе еду. Или все же выходил, бежал куда-то, срочно придумав какой-нибудь предлог, как тогда, когда я пообещал художнику пойти на выставку, для чего мне пришлось разыскивать улицу Лиля, которая ответвляется от улицы Святых Отцов и идет в направлении Сены. Потом, после выставки, мне надо было добраться автобусом до Восточного вокзала, а оттуда на метро — домой, но дома у меня не осталось никакой еды, и я решил пообедать у грека на улице Маркаде. Я оказался единственным посетителем в пустом зале, обставленном с трогательной заботливостью, зал словно смотрел ожидающе на каждого, кто входил, на столах чистые красные скатерти, горят свечи, вставленные в бутылки, горлышки которых украшают наплывы воска. Со мной была рукопись одного философа, ее всучил мне художник, замысловатое исследование его творчества, трактат об особенностях видения и воображения на его калейдоскопически пестрых полотнах, чем-то напоминающих Элизиум, обитель блаженных, как она изображается в научной фантастике, и философ приходит к выводу, что увидеть что-либо определенное на этих картинах невозможно, эти картины — хитроумные ловушки, мышеловки, в которых застревает воображение, в принципе это пустые пространства и только, таким примерно был вывод философа. Не скажу, что я все точно понял, да и понимать не хотел, по отдельным замечаниям художника я хорошо представлял себе этого мыслителя, он скорее удручал меня, нежели вдохновлял. Старый холостяк между шестьюдесятью и семьюдесятью, эмигрант из Праги, должно быть, натура, родственная Кафке, он долгое время жил в Южной Америке и теперь больше прозябал, чем жил полноценной жизнью на юге Франции, он ничего не понимает в искусстве, зато в голове его полно всяких теорий, не без зависти сказал художник, мне этот господин виделся настоящим бедствием там, в Провансе, в кругах провансальских художников, наверняка это сварливый тип, добавил я вполголоса. У меня с собой была только эта рукопись, ничего больше, чтобы почитать в ожидании обеда в зале, уставленном зажженными свечами, которые освещали мерцавшие на столах приборы. Философ снимает жилье в глухой провансальской деревушке и носится с планами издания разных книг; и я снова погрузился в его замысловатую рукопись, а в это время в зале звучала народная греческая музыка, цитра, музыка, знакомая по Zorbas, ее крутят во всех заведениях, принадлежащих грекам, довольно тучный хозяин, говоривший по-французски шепелявя и пришепетывая, возился за стойкой бара, у стойки уже сидел еще один посетитель и болтал с женой хозяина, полноватой моложавой дамой в очках, вечно чем-то занятой, но при этом, если надо, мгновенно изображавшей любезность, был там и еще один клиент, он все время звонил по телефону в конце стойки, у самого выхода, а я пил ретсину, греческое вино, и ел отлично приготовленные блюда, которые с явной гордостью подавал мне сам хозяин, избегая фамильярной общительности, я ел и читал неудобоваримое философское сочинение провансальского пражанина, потом в зал вошла большая группа красивых девочек в сопровождении учительницы, хозяин усадил их за длинный стол, мне особенно понравилась одна, она дерзко посмотрела мне прямо в глаза, один раз, когда вошла, и второй, когда проходила мимо, направляясь в туалет, я почувствовал себя еще более неуютно и спрашивал себя, что подумает обо мне хозяин? Натянуто расплатившись, я вышел, натянуто и неловко двигаюсь я теперь, подумал я, тяжело и неуклюже шагая по пустынной улице Маркаде, асфальт на тротуаре кое-где вскрыт, и в таком виде улица выглядит еще запущеннее, чем обычно. Я прошмыгнул мимо бистро Саида и, придя домой, улегся на диван, чтобы посмотреть объявленный в программе вечерний фильм. Ладно, развлекусь хоть так, подумал я, но это оказалась «Теорема» Пазолини, фильм, который я уже видел, смотреть его еще раз мне не хотелось, я выключил телевизор и попытался уснуть с книгой в руках. Не могу сказать, что меня охватила печаль по причине отсутствия чувств, я был так бесчувствен, словно под маской из хлороформа, и совершенно не воспринимал боли. Мне припомнилась встреченная у грека девушка, она мне понравилась, и я вдруг ощутил в себе желание быть с женщиной. Оно навалилось на меня, как приступ мании, подобно азартному игроку, я готов был заложить последнюю рубашку, только бы достичь своей цели; Мой Horror vacui,то есть моя боязнь пространства заполнилась до краев этим сладострастным желанием, мне казалось, я умру, если не встречусь с женщиной. Я встал с дивана и бегом спустился по лестнице на улицу. Бар «Чунга» на улице Виктора в 9-м округе, за площадью Пигаль, был одним из тех заведений, на которые обращаешь внимание, проходя мимо, так как сквозь оконное стекло или через полуоткрытую дверь видишь сидящих рядком у стойки бара, точно птиц на жердочке, глубоко декольтированных, в коротких юбочках, полуодетых девиц. Они называют себя хостессами, сопровождающими при гостях, днями напролет, когда не заняты, пялятся, повернув свои накрашенные мордашки к окну, на улицу, курят и задумчиво высматривают посетителей и постоянных клиентов. Верзила у входа, зазывала или, при необходимости, вышибала, видя мою неуверенность, взялся проводить меня внутрь, ладно, ладно, пробормотал я, не нужно, я тут уже бывал. В мерцающем полумраке пахнущего женским телом бара я очень удивил его тем, что деловито потребовал Кэти. Она отделилась от одного из углов, где шептались и обнимались, присаживайся ко мне, сказала она и показала на ярко освещенный стол впереди, стол уже был накрыт, она села и сразу принялась есть. С полудня маковой росинки во рту не было, сказала она, а ведь уже далеко за полночь. Осторожно, чтобы не испортить рисунок ярко накрашенных губ и не испачкать плотно облегавшее ее фигуру дорогое платье, она изящными движениями руки отправляла в рот один кусочек омлета за другим. Давненько я не бывал здесь, помнишь ли еще меня, спросил я, не сомневаясь в положительном ответе. Нет, не помню, игриво проговорила она в промежутке между двумя кусочками омлета и тут же добавила: как поживают твои книги? Не переставая есть, она взяла мою руку и положила ее себе на бедро, пусть полежит тут. А потом, показав глазами на высокого, очень хорошо выглядевшего парня в макинтоше, грустно прислонившегося к стойке бара, сказала: вон посмотри, этот давно уже ждет меня, он от меня без ума, но мне он не нравится.