Книга Молот и "Грушевое дерево". Убийства в Рэтклиффе - Т. А. Критчли

Описание находки ножа в «Таймс» сразу вызывает подозрение у современного читателя. Как и у читателя того времени. Было бы странным, если бы Аарон Грэм принял все за чистую монету. И вот 20 января в газете появляется важная заметка:

«В субботу мистер Грэм персонально допросил полицейского из Шэдуэлла, обнаружившего нож и куртку покойного Уильямса. Показания дал также хозяин паба “Герцог Кентский”».

Следовательно, пошли разговоры. Владельца паба обычно вызывают на допрос, если он слышал в своем заведении какие-то пересуды по интересующему следствие делу. У кого-то из любителей выпить появились деньги, и он распустил язык. Возможно, полицейскому из Шэдуэлла удалось убедить Грэма, что попусту расхвастался пьяный болтун. Таких по барам немало. А если его слова – правда? В таком случае вывод будет неприятным, весьма неприятным. Больше о подозрениях Аарона Грэма мы не слышали.

Роль парусных дел мастера Джона Хэррисона в этой загадочной истории трудно определить. На первый взгляд он сообщник убийцы, которому поручено фабриковать улики против Уильямса и уводить полицейское расследование от реального преступника. Он прекрасно справился с заданием и, похоже, получал от работы удовольствие, к тому же бывшие товарищи по плаванию испытывали друг к другу неприятие и даже вражду. Но также вероятно, что Хэррисон сам жертва обмана – доверчивый и честный простофиля. Сам немедленно бросившийся к магистратам с уликой, которую ему умело подсунули. Однако в это трудно поверить. Чтобы проделать нечто подобное, убийца должен был обладать известной утонченностью, что не вяжется со звериной жестокостью его преступлений. И еще один момент. Хэррисон описал складной нож до того, как его нашли. Если не принимать нож в качестве реальной улики, трудно поверить в честность Хэррисона. Не исключено, что он по-настоящему верил в виновность Уильямса и решил – или его к этому подтолкнули – сфабриковать необходимую магистратам улику, надеясь на щедрое вознаграждение. Знаменательно, что после обнаружения ножа «Таймс» обратила внимание на рвение Хэррисона и убеждала власти должным образом это отметить. В результате он получил тридцать фунтов, одну из самых высоких наград.

Не менее загадочно, чем находка куртки и ножа, утверждение о запекшейся крови во внутреннем кармане этой куртки. Ее не показали «господину химику», чтобы тот высказал мнение, но даже если оставить в стороне прежний скептицизм магистратов, исследование вряд ли дало что-то интересное. Кровь могла принадлежать животному. В Шэдуэлле было много боен и с лихвой хватало бродячих собак и кошек, но ученые лишь в начале ХХ века научились отличать кровь человека от крови других существ. Испачканный кровью карман был немедленно засчитан в качестве очередного доказательства вины Уильямса, хотя одежда совершившего подобное убийство человека была бы не просто измазана, а залита кровью, особенно на груди и обшлагах. В данном же случае и грудь, и обшлага синей куртки оказались чистыми, и только один внутренний карман был заскорузлым от засохшей крови. Сохранить грудь и рукава куртки в чистоте можно было лишь под верхним платьем. Кровь на кармане напомнила (как, безусловно, и задумывалось) рассказ Тернера, который сообщил, что убийца ограбил миссис Уильямсон, а затем что-то положил во внутренний карман. Однако высокий мужчина в шерстяном плаще, которого видел Тернер, был не Уильямсом. Крепкий человек в шерстяном плаще, который затаился, подстерегая жертву в коридоре «Королевского герба», не был Уильямсом – того оба мужчины хорошо знали и не могли обознаться. Факты неоспоримы: если убийца действовал в одиночку, это был не Уильямс. И если синяя куртка была на том, кто, как засвидетельствовал Тернер, грабил миссис Уильямсон, она была не на Уильямсе. Если отмести показания Хэррисона о находке куртки и опознание им складного ножа как по существу неправдоподобные, призванные взвалить еще большую вину на мертвеца, то скрытый смысл очевиден.

Итак, ни одно из орудий убийств свидетели не опознали как принадлежащее Уильямсу и не видели, чтобы он ими владел, значит, и улика в виде пятен крови на другой одежде (которой оказалось вдоволь) – также только косвенная и нерешающая. Убийства совершались с невероятной жестокостью и кровожадностью, и преступник, особенно после стычки с Уильямсоном, отчаянно боровшимся за жизнь, был бы с ног до головы залит кровью. Однако всего один предмет одежды с пятнами крови был опознан как принадлежащий Уильямсу, и тот по неподтвержденным показаниям прачки, которая вполне могла принять одну рубашку за другую. Миссис Райс свидетельствовала, что после убийства Марра стирала испачканную кровью рубашку. Пятна крови были у ворота и на груди, и в то время это не вызвало у нее подозрений. Чулки, как утверждалось, позаимствованные у Катперсона, имели всего два пятна крови у верхнего края. Когда Катперсон предъявил свои права на чулки, Уильямс повел себя вполне разумно, как человек невиновный. Выстирал и после непродолжительного спора по поводу того, кто является их хозяином, вернул. Вряд ли он бы настаивал, что окровавленные чулки принадлежат ему, если бы недавно ходил в них убивать. Но чулки, конечно, не так важны, как только что выстиранные и еще сырые штаны, найденные под кроватью неразговорчивого, не желающего отвечать на вопросы свидетеля Рихтера. Синие матросские штаны, обнаруженные в уборной «Грушевого дерева», могли принадлежать, а могли и не принадлежать одному из убийц. Тот факт, что их бросили в выгребную яму, предполагает, что они связаны с неким кровавым преступлением. Однако миссис Вермилло не сомневалась: модник Уильямс не стал бы носить такие штаны, особенно в доме, и даже Хэррисон не сделал попытки оспорить ее слова. Сильно окровавленные предметы одежды, которые будто бы заметили на середине Рэтклифф-хайуэй следовавшие на Пенн-стрит квакеры, так и не обнаружились. Таким образом, остается единственная улика – слегка забрызганная кровью рубашка. Но если принять ее за доказательство вины Уильямса, как быть с синей курткой? Вряд ли она осталась бы чистой, тогда как рубашка, которую носили под ней, была в крови. Профессор Симпсон высказывает мнение, что после многократных ударов кровь главным образом попала бы нападающему на лицо, плечи, руки и кисти. Когда удар наносят по уже кровоточащей ране, кровь и мозговое вещество разлетаются на много футов в стороны. Невероятно, чтобы у Уильямса или кого-то другого, одетого в синюю куртку во время убийства, был измазан только внутренний карман.

Но если Уильямс невиновен, зачем ему было совершать самоубийство? Можно привести три возможные причины. После того как был опознан молот, арестованный посчитал, что улики против него настолько серьезны и предубеждения местных жителей так сильны, что ему не избежать виселицы или самосуда. Остается выбор: либо казнь на глазах неистовой, враждебной толпы, либо более гуманная смерть от собственной руки. Возможно, он обладал натурой, подверженной внезапным, бессознательным приступам отчаяния, и в предрассветные часы, один, без друзей ощутил неодолимое желание положить конец своей неудачной, а теперь и вовсе исковерканной жизни. Уильямс был явно человеком, подверженным переменам настроений, нервным, с неустойчивым характером. И наконец, не исключено, что был виноват, хотя сам не убивал, но поставлял преступникам информацию, и теперь его замучили угрызения совести.

Все эти три объяснения за гранью здравого смысла. Уж слишком рано Уильямс отказался от надежды. Его даже не предали суду, и оставался хороший шанс, что ему удастся убедить присяжных в своей невиновности, что найдется человек, который подтвердит его алиби или будет арестован истинный убийца. Самоубийство совершают тогда, когда угасают все разумные надежды. Также трудно представить, чтобы Уильямс поддался отчаянию. С надзирателем и другими арестантами он вел себя вполне непринужденно. Ни в один из моментов заключения его не вспоминали ни подавленным, ни потерявшим надежду. Не верится, что он убил себя, мучимый угрызениями совести, если только не был активным участником убийств. Если у него были подозрения относительно того, кто настоящий преступник, или он, допустим, непреднамеренно стал его пособником, ему стоило выступить на суде в роли обвиняемого, обличающего своих сообщников, и его почти наверняка бы отпустили.