Книга Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

Что такого важного могла сказать Лабрюйеру госпожа Ливанова, что такого важного мог сказать он ей, если ради этого их следовало убить, пока не договорились?

Размышляя, Лабрюйер дошел до цирка, заглянул в дирекцию, потолковал с девицей, ждущей, пока господин директор освободится. Девица научила его, где взять старые афиши — те, на которых еще была мадмуазель Мари с собачками. Рулоны афиш стояли в помещении кассы, и Лабрюйер за десять копеек приобрел то, что ему требовалось. Оставалось только аккуратно вырезать портреты.

Придя в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», он кивнул сидевшему в салоне Яну и направился в лабораторию.

— Господин Гроссмайстер, — обратился к нему Ян. — Вы Пичу никуда с утра не посылали?

— Нет, зачем? С утра он должен быть в школе. Мы ведь так условились — с утра он учится, потом поступает в мое распоряжение, вечером готовит домашние задания.

— Он ушел из дома очень рано, никто даже не слышал. Мать думает — это вы его куда-то послали. Я с ней спорить не стал, — Ян улыбнулся.

— Он взял с собой все свои школьные тетрадки, пенал, книжки?

Это добро дети носили в ремешках — два ремешка с пряжками, соединенные ручкой, были очень удобны для любого количества книг.

— Нет, все осталось на полочке. Он, наверно, собирался вернуться.

— Он обычный мальчишка. Значит, всюду сует нос и придумывает себе всякие приключения, — сказал Лабрюйер. — Может быть, он у деда Андрея? Они подружились.

— У бывшего городового?

— Да. Где фрейлен Каролина?

— В лаборатории. Запретила мешать.

— Ну, раз запретила, ты сиди тут, жди клиентов, а я дойду до Андрея.

Бывший городовой и еще несколько местных жителей стояли у сарая. Это был хороший сарай, сколоченный из крепких досок, с надежной дверью.

— Что тут у вас случилось, Андрей Иванович? — спросил Лабрюйер.

— Воровство случилось. Вон Авотинь запер свои велосипеды на зиму. Он зимой ездить не любит. Так-то они с братом на рыбалку ездят. Пришел братец, говорит — дай на два дня велосипеды, нам нужно в Торенсберг и в Солитюд съездить. Авотинь открывает сарай — велосипедов нет. И так ловко увели! Замок не тронули, а петли вытащили. Вот, глядите, даже не слишком дверь расковыряли.

— Я из фотографии позвоню в полицию, — пообещал Лабрюйер. — Пришлют агента. А пока помогите им закрыть сарай понадежнее. Пича не появлялся?

— Нет, не появлялся. Так ему же сейчас положено в школе штаны просиживать.

— Ну, значит, потом придет.

Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Оттуда он телефонировал Линдеру.

— За госпожой Ливановой будет присмотрено, — сказал тот. — Я тут сижу, жду своего Пинкертона, вот-вот должен подойти, список врачей для него готовлю. И, представляешь, пишу — а сам то и дело немую азбуку вспоминаю. Полезная ведь штука!

— Поступай в женскую гимназию, — посоветовал Лабрюйер. — Еще и не тому научат…

Он вышел в салон — и буквально в ту же минуту вошла фрау Берта.

— Я места себе не находила от беспокойства! — не здороваясь, сказала она. — Я думала, вы утром приедете ко мне в гостиницу, или придете в цирк, или иначе дадите о себе знать! А вы?.. Нельзя же так, нельзя, слышите — нельзя! Вы должны были хотя бы записочку мне оставить: все в порядке, я жив и здоров… Вы даже этого не сделали! Мой Бог, как же я вас ненавижу!

С таким странным признанием артистка бросилась Лабрюйеру на грудь, прижалась и обхватила его тонкими сильными руками. Хватка у нее была — впору иному борцу, острые пальцы впились в мужскую спину; казалось, они продырявили плотную тужурку.

Лабрюйер знал о мужской анатомии все то, что знает обычный мужчина, и думал, что больше знать должен только врач, который лечит геморрой или известные хвори, которые можно подцепить от павших созданий. В самом деле, ничего сложного, все на виду. Но фрау Берта, очевидно, смыслила в этом деле поболее бывшего инспектора Сыскной полиции.

Аромат ее духов, в котором под запахом персидской сирени крылись еще какие-то, необъяснимые, дурманящие, и пальцы на спине, знающие некие тайные точки, и прерывистое дыхание, и волнение затянутой в корсет груди, то приникающей к мужскому телу, то словно опадающей… и запрокинутая голова… и полуоткрытые губы… и все это — посреди салона, у всех на виду!..

Ян, в свои восемнадцать имеющий только отвагу взяться за девичью ручку, а такие сценки видевший разве что в кинематографе, смотрел на Лабрюйера и фрау Берту с огромным удивлением. Смотрел как зачарованный.

А Каролина, выглянувшая из лаборатории, решительно пошла к парочке, но на полпути остановилась, поднесла руку ко лбу, покачнулась, ухватилась на спинку стула и медленно опустилась на пол.

— Фрейлен Каролина! — закричал Ян, бросаясь к ней. — Фрейлен Каролина, что с вами?

Морок, навалившийся на Лабрюйера, отхлынул. Фрау Берта шарахнулась, только что не отскочила.

— Господин Гроссмайстер! — звал перепуганный Ян. — Ей плохо!

Лабрюйер опустился на корточки как раз в тот миг, когда Каролина открыла глаза.

— Что с вами? — спросил он. — Дайте я вас подниму…

— Уберите руки… — слабым голоском приказала Каролина. — Не смейте меня трогать… Я, кажется, беременна…

Глава четырнадцатая

Если бы с потолка салона посыпались живые лягушки, а чучело рогатой козы, возле которого вчера фотографировали детишек, громко замемекало и полезло бодаться, Лабрюйер меньше бы удивился.

Но нужно было действовать. Нужно было усаживать Каролину в кресло, бежать за водой, отворять двери, чтобы впустить холодный воздух, потом бежать в лабораторию — там у Каролины была сумочка, а в сумочке — какие-то чудодейственные капли. При этом Каролина громко возмущалась тем, что с ней обходятся, как с кисейной барышней, проповедовала равноправие, но встать на ноги не могла — у нее кружилась голова.

Фрау Берта минуты три любовалась на этот бедлам, потом исчезла.

Ян привел матушку, она прогнала сына и Лабрюйера, взяла власть в свои руки. Ехидства и норова супруге дворника было не занимать, так что спорить с ней не стали.

Лабрюйер, хотя и ругался с Каролиной, в глубине души принял ее со всеми ее нелепостями и затеями. Сейчас он сильно забеспокоился — Каролина все еще жила на четвертом этаже, поднималась туда по довольно крутой лестнице, а когда обнаружится ее беременность во всей красе — соседки перестанут с ней здороваться, и помощи от них не жди. Нужно было срочно переселять фотографессу в дом фрау Вальдорф. Там Лабрюйер каждое утро и каждый вечер заглядывал бы к ней; еще он мог уговориться с горничной фрау Вальдорф и с ее кухаркой, платить им, чтобы присматривали за Каролиной. Конечно, этаж, где освобождалась квартирка, — пятый, но лестница не такая крутая, на каждой площадке — сиденье в углу, чтобы перевести дух, и еще одна замечательная особенность: клозет прямо в квартире, а не один на всех между этажами.