Книга Балатонский гамбит - Михель Гавен

— Я расскажу тебе потом, — сказал на ухо.

— Когда приедешь в Грюнвальд?

— Думаю, еще сегодня.

БТРы въехали на окраину Дунапентеле. Когда машины остановились, Маренн спрыгнула на снег, взяла салоп и направилась в дом, чтобы отдать хозяйке. Венгерки она не увидела. Прошла в чулан, где лежала одежда, положила салоп на сундук. Дверь сзади скрипнула. Маренн обернулась. Йохан вошел вслед за ней, молча подошел сзади и обнял ее.

— Ты хочешь уехать так? Кто будет расплачиваться за унтершарфюрера?

Он сильно прижал ее бедра к себе. Она сразу почувствовала его силу и страсть и то, как все ее существо, словно вспыхнув, мгновенно откликнулось на его близость и ласку. Она поняла, что он имел в виду.

— Ах, да, те славянские женщины, которые то ли были, то ли их не было, так и не ясно. Нет, я не хочу уехать так, — она повернулась к нему и положила руки на плечи. — Я очень не хочу так уехать. Но времени нет, наверное, — добавила она неуверенно.

— Времени немного есть, — он наклонился, целуя ее.

— Я так благодарна тебе за Натали.

— Надеюсь, ты не хочешь уезжать не только потому, что благодарна.

— Нет, потому что я люблю тебя.

Она оперлась руками о сундук. Он осторожно подсадил ее. Сундук был низким и широким, с совершенно ровным, как у ящика верхом. Она сбросила шинель, расстегнула пуговицы на мундире, откинувшись назад. Он отошел и закрыл дверь на щеколду. Потом снова подошел к ней. Она смотрела в его лицо, словно погружаясь в окутавшую ее нежность. Он обнял ее, приподняв, приник поцелуем к ее расслабленным губам, расстегивая пуговицы на рубашке. Она уперлась ногами в край сундука, обхватив его шею. Он наклонил ее. На мгновение оторвавшись от ее губ, спросил негромко:

— На спину можно? Что скажет доктор? Не страшно?

— Можно, — она чуть заметно кивнула. — Все затянулось. Но даже если было бы нельзя, сейчас это не имеет значения.

Он целовал ее грудь, шею, плечи. Она словно провалилась в какую-то бездну, без времени, без ощущения реальности, все исчезло, все, что было, что происходило вокруг. Она отдалась ему с радостным, упоительным волнением. Потом, едва сдерживая дрожь, откинула голову, кусая губы, и когда страсть начала спадать, прижалась лбом к его плечу, лаская рукой коротко остриженные волосы на затылке. Он с нежностью целовал ее.

— У тебя потрясающе красивая грудь, такое нежное тело, я так тебя люблю, — он проговорил тихо, почти шепотом.

Она улыбнулась, подняла голову.

— Ким — это моя кличка, а настоящее имя Мари. Только меня давно так никто не называет.

— Мари — это самое красивое женское имя на свете. По-настоящему французское, — он поцеловал ее глаза. — Но ты не Мари. Ты родилась в Париже? Ты — Эсмеральда. Да, да. «Собор Парижской Богоматери», Виктор Гюго. Темноволосая, зеленоглазая, страстная, прекрасная. Певица, танцовщица, волшебница — в прямом смысле. Сколько людей осталось в живых благодаря твоей помощи. Вот хотя бы те, которых мы только что отвезли к русским. Они все выживут, я уверен. Ты их так заколдовала, что никакая злая сила этих русских хирургов их не возьмет. Она просто рассыплется. И меня ты заколдовала, Эсмеральда, нежная, красивая, такая тонкая, чувствительная, — он прижал ее к себе, целуя ее волосы. — Я очень любил этот роман в юности. Перечитывал много раз. И по-немецки и по-французски. Мечтал об Эсмеральде. И когда я увидел тебя в Берлине в первый раз — ты пришла на прием к Гиммлеру, и, о чудо, он чуть не сам выскочил тебя встречать, это наш-то рейхсфюрер, у которого никогда на лице не прочтешь, что он чувствует, — я только посмотрел на тебя и понял: она. Это Эсмеральда. И если бы ты работала у Гиммлера в секретариате, я бы ни секунды не сомневался, кто должен стать моей избранницей. Но прелесть Эсмеральды в том, что она — почти несбыточная мечта. Ее надо добиваться, стремиться к ней, завоевать ее. Эсмеральда не может печатать рапорты на машинке и подносить гостям кофе. Эсмеральда — это то, кем никто другой не может быть, ни одна другая женщина. Оберштурмбаннфюрер СС, главный хирург СС, и вокруг нее генералы бегают как мальчики, сам обергруппенфюрер СС Рейнхардт Гейдрих провожает ее чуть не до машины. Это — Эсмеральда. Все остальные — Флер-де-Лис, красивые, приятные, но обычные, их много. Эсмеральда — одна. И еще надо очень постараться, чтобы она тебя заметила, хотя бы сравняться с ней в звании.

— Боевые командиры рейхсфюрера склонны к романтике, — она с нежностью провела рукой по его волосам.

— Только те, кто склонен к романтике, и служат в таких дивизиях, как «Лейбштандарт», и еще не сбежали отсюда. Те, кто к ней не склонен, сидят у вас на Беркаерштрассе или на Принц-Альбрехтштрассе, занимаются разведкой, контрразведкой, чем угодно, только подальше от войны. Они достаточно рациональны, чтобы найти себе местечко потеплее, где и карьеру сделаешь быстро, и награды получишь, а рисковать жизнью не нужно, большевики далеко, сиди и мысли аналитически. Однажды попав в штаб к рейхсфюреру, они не будут писать рапорты, много рапортов, чтобы их перевели обратно в дивизию, отправляющуюся на фронт, ради какой-то там Эсмеральды. Им и Флер-де-Лис вполне хватает.

— Я тоже любила этот роман, — призналась она, прислонившись щекой к его виску. — Когда я была маленькой, я по десять раз на дню благодарила Бога за то, что я родилась в Париже и собор Парижской Богоматери — вот он, рядом. Я убегала от своей няни и пряталась в соборе, даже ночевала в нем, меня знали все служащие. Я представляла себя Эсмеральдой, как она ходила здесь, как жила. Няня у меня была немка, австрийка, ее взяли для того, чтобы я не забывала о своей второй родине, не выросла чистой француженкой, хотя ничего из этого не получилось. Она была прагматичная особа, она не понимала моих чувств, и Гюго она не любила. Всегда отчитывала меня. Но я не слушала ее и все равно убегала.

— Своенравная, как Эсмеральда. Такой и осталась.

— Да. Но в отличие от Эсмеральды мне никогда не нравился капитан Феб де Шатопер. Мне даже было обидно, что она в нем нашла. Пустота, никакого внутреннего содержания, только внешность. И мне очень было жаль горбуна, я очень, очень его жалела, мне так хотелось что-то сделать, чтобы он стал счастливее, чтобы исправить несправедливость природы, ведь у него красивая душа.

— Потому ты стала таким хорошим доктором. Ты умеешь сострадать. Это тоже природный дар. Ему не научишься ни в каких университетах. Сострадать — это ведь не значит жалеть. Это значит что-то делать, чтобы страдание исчезло. Эсмеральда, — он целовал ее волосы, глаза.

Она с нежностью отвечала на его ласку.

— А моя козочка, немецкая овчарка Вольф-Айстофель, сидит в вольере и дожидается хозяйку. Когда я вернусь в Берлин, я научу его чертить лапой имя Иоахим, как козочка чертила имя Феб.

— Это твоя собака?

— Сейчас в основном это собака Джилл. Она кормит ее и выгуливает, потому что постоянно находится в Берлине. Меня почти никогда не бывает дома.