Книга Автохтоны - Мария Галина

Он великодушно сказал, это ничего, хотя на самом деле не заметил разницы. А печенька сегодня была в форме солнышка с прорезанными лучами. Сплошь астрономическая тематика, почему бы не выпекать уточек или бабочек каких-нибудь.

Он вытер руки красной, с белыми фестончиками, салфеткой.

– Вейнбаум уже должен быть здесь, нет?

Марек сидел на своем обычном месте, стопочка у левой руки, шахматная доска у правой. Огромная колеблющаяся тень на стене выдавала в Мареке представителя вымершего племени гигантов, что лишь притворяется человеком.

Шахматы аккуратно стояли на доске, две армии друг против друга.

Бугристая голова Марека в свете оплывших свечек казалась восковой.

– Поздновато, – неохотно согласился Марек.

Пустая стопочка источала острый анисовый запах. Марек подвигал ее взад-вперед по темной столешнице пятнистой клешневатой рукой, словно бы шахматную фигуру. Портрет чернявого основателя кофейни гримасничал и хмурил брови.

– Такое бывало уже? Чтобы он не приходил?

– Последние двадцать лет – нет. – Марек подумал, потом уточнил: – Двадцать два.

– А… может, позвонить ему?

– У него нет телефона. У него никого нет. Зачем ему телефон?

– И мобильного?

– И мобильного. Новомодные штучки.

Марек ладонью смешал шахматы. Черные и белые лежали поверженные, уничтоженные, словно Марек был богом, парящим над полем чужого сражения.

– А где он живет?

– На Банковской.

– Я имею в виду – дом? Квартира?

– Он вас приглашал?

– Нет, но может, если он болен…

– Вам не кажется, – Марек приподнял тяжелые веки, правое так и застряло на полдороге, точно шторку заело, – что это не ваше дело?

– Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Я просто… – Он обернулся к шоколаднице: – Посчитайте, будьте добры. Я, пожалуй, пойду.

В колодце двора светилось лишь одно окно, узкое, словно бойница. За тюлевой занавеской топорщились узкие листья тещиного языка. Выше, в аккуратно прорезанном квадратике неба, парили два красных глаза. Царапину на шее саднило.

– Закурить не найдется?

Он вздрогнул, но потом узнал.

– Погодите. Сейчас куплю вам пачку.

В шахматной коробке обе армии ждали очередного краткого воскрешения. Марека за столиком не было. Пошел отлить? У стариков мочевой пузырь слабый. Он торопливо ткнул пальцем в первую попавшуюся пачку на витрине у стойки, расплатился, дорогие, сволочи, и вышел.

– Кэмел, – попрошайка, прикуривая, заслонился от ветра грязной рукой в грязной митенке с обрезанными пальцами, – говно. Польское говно. Ну все равно, спасибо.

Пальцы, удерживающие трепещущий огонек, как в раковине, были грязные, с обломанными черными ногтями, но длинные, красивые пальцы. Сколько ему лет? Сколько им всем тут лет?

– Она врет, – сказал, наконец, нищий, – наша соловушка.

– Это я уже понял.

– Она вовсе не пыталась спасти Нахмансона.

– Погодите, это вы о старой Валевской? Ну как же не пыталась? Она же отдалась этому Пушному, чтобы его спасти.

– Я ж говорю, врет.

Нищий торопливо затянулся. Клубы дыма расплывались в темнеющем воздухе, словно капля воды, пущенная в стакан с чернилами.

– Это она его сдала, Нахмансона. Сама сдала.

– Зачем?

– Вам такое имя – Вертиго ничего не говорит?

– Псевдоним, – поправил он машинально.

– Какая разница? Так вот, Нахмансон. Он ведь и правда был… как тогда говорили? – вредителем. Собственно… Это все Ковач. Ковач работал на…

– Сопротивление. Народный фронт. В отряде Костжевского.

– А, вы знаете. Ну да. Так вот, в один прекрасный день Ковач пришел к Нахмансону, и тот не смог ему отказать. Нахмансон ведь очень любил Ковача. Как сына, которого у него никогда не было.

– А Ковач его предал. Слюбился с его женой.

Лицо нищего то освещалось тлеющим огоньком сигареты, то уходило в тень, и оттого черты лица менялись, нос гротескно увеличивался и вновь сжимался, рот искривлялся, морщины вдоль щек углублялись и вновь пропадали…

– С чего вы взяли? Она сказала? Это Вертиго ее надоумил. Все думали, она неравнодушна к Ковачу. Нахмансон тоже. Но он так любил Ковача, что прощал ему даже это. Ковач, prawdziwa idiota, тоже так думал. А на самом деле…

– Вертиго?

– Да, Вертиго. Она одним махом избавилась и от мужа, и от Ковача. Ловко, верно? Беда в том, что ее саму стали таскать на допросы. Не учла специфику новой власти. К тому же Нахмансон все понял. И дал на нее показания. Тогда она и соблазнила этого энкавэдешника.

– Версия не хуже любой другой. А почему тогда этот Пушной ее убил?

– С чего вы взяли, что Пушной ее убил?

Сам собой зажегся желтенький фонарь в подворотне. В конусе света висела водяная пыль. Нищий докурил сигарету до фильтра и отбросил окурок, который умирающим светлячком прочертил дугу в мокром воздухе и погас.

– Это же театр. Театр, понимаете?

Отличное алиби, вот так погибнуть на глазах у сотен зрителей. И пустая могила. Да, все сходится. Что ей стоило немножко полежать в гробу – в белых лилиях… А потом – новое имя, новые документы, свобода. У нее, должно быть, были еще сообщники. Хотя бы врач, который случайно, совершенно случайно оказался на спектакле и поднялся на сцену, и подтвердил смерть. Предположим, она могла незаметно подменить боевой патрон холостым, если разбиралась в этом, конечно. Тогда вся эта сцена в гримерной перед спектаклем, все это объяснение – все было рассчитано на то, что Пушной, доведенный до крайности, выстрелит. Она же пела Кармен! Пушной наверняка видел ее в роли Кармен, дальше уже суггестика…

Она, конечно, рисковала – вдруг Пушной, вопреки подсказке, задушил бы ее тут же, на месте. Не Хозе – Отелло. Да, очень рискованно. К тому же надо было подменить не один патрон, как минимум два, для подстраховки, а он мог выстрелить в кого-то еще, хотя бы в себя, и тогда все вскрылось бы. Точно. Он вроде и пытался, но что-то не сработало. Тогда все сходится. Но ведь чушь, пошлая вычурная мелодрама… Хотя не без стиля. Или она была в сговоре с Пушным, что очень упростило бы дело.

– Кто вы такой?

– Не важно. Лабал когда-то. Давно. Теперь не лабаю.

Дверь в кофейню открылась и, вытолкнув из себя плотный пакет тепла, света и острого запаха кофе, вновь захлопнулась. Мимо, ссутулившись и сунув руки в карманы, прошел Марек. В их сторону Марек даже не посмотрел.

– Сколько она вам заплатила?

– Кто?

– Янина, конечно. Она, я смотрю, всерьез взялась за свой имидж. Беда в том, что все читают одно и то же. Если не Уэллса, то Чапека. Средство Макропулоса, вечно молодая Эмилия Марти. Оперная певица, кстати.