Книга Сияние - Маргарет Мадзантини

Мы посидели на кухне, немного поговорили. Он много лет не заходил в эту квартиру.

– Такие люди всегда чем-то недовольны, строят из себя бог весть что. Только твоя мать была другой.

Я попытался сдержаться, не отталкивать его, взглянуть на него иначе. В квартире, владельцем которой я стал, сам того не желая, я чувствовал себя хорошо и спокойно. Я ощущал себя так, словно прожил всю жизнь здесь, под самой крышей, в самой роскошной квартире нашего дома, с шикарным эркером, высокими окнами и с видом на замок Святого Ангела. Теперь она потускнела, побелка осыпалась, в ванной не хватало стекла, на его место скотчем приклеили кусок пластика, а в ванне стояли горшки с засохшими растениями.

– В последние годы Дзено совсем опустился…

Элеонора устремилась ко мне всем телом, лишь бы не дать мне договорить, остановить начавшие было копошиться мысли, а заодно и слова, готовые вот-вот сорваться с губ. Она сидела у окна и курила, положив ногу на ногу, ее лицо, как всегда, казалось несчастным, хотя все было в полном порядке.

– Твой отец нашел ему сиделку, и ты думаешь, он хоть раз его поблагодарил?

Я понимал, что она права, но считал, что это справедливая расплата за то, как они поступили с мамой. Взгляд маленьких голубых отцовских глаз сверлил меня, хотя он точно пребывал где-то далеко отсюда. Было видно, что он ходит в спортзал, на шее обозначились ниточки сосудов, – возможно, он поднимал штангу. Он стал ниже ростом, на нем были легкие брюки, кроссовки, он по-прежнему слегка наклонял голову, когда молчал. Он смотрел на жену, как смотрят на зарождающийся смерч, как всматриваются в центр водоворота в открытом море.

Элеонора расцвела и стала красивой женщиной: волосы аккуратно собраны, во взгляде – скорбная сила духа и властность женщины итальянского юга, глаза падающего в пропасть, страдающего существа. Все ее слова, движения – это только вершина айсберга, где она расставила флажки и фонарики, сигнализируя об опасности.

Они собрались уходить. Уже у двери Элеонора остановилась, подошла к телу покойного и долго смотрела на него с таким выражением лица, точно хотела удостовериться, что Дзено действительно мертв. «Боже, какая мерзость!» – чуть слышно пробормотала она дрожащим голосом, точно испугавшись. Но я все слышал. Она перекрестилась и вышла из комнаты.

– Ты виделся с Костантино?

Я покачал головой.

– Не спросишь, как у него дела?

– И как?

Она вздохнула, глаза увлажнились и стали больше.

– Ты знаешь, он не слишком-то счастлив.

– Все мы несчастливы на свой лад.

– А как ты, Гвидо?

– Ты когда-нибудь видела меня счастливым?

Она покачала головой, и на ее лице появилось то самое выражение, которое возникало, когда она не понимала, о чем речь, но притворялась, будто это не так.

– Так почему что-то должно измениться?

– Ты постарел.

Я подтолкнул ее к двери. Она явно хотела сказать что-то еще, но у меня не было желания слушать, я не собирался с ней откровенничать.

Потом пришли и другие. Те, кто узнавал меня, бормотали нелепые соболезнования, прижимали к груди и похлопывали по плечу. Казалось, я должен был бы ощущать смущение, но ничего не выходило. Пришли бывшие студенты Академии художеств, постаревшие, потертые жизнью. Немного потолклись у кровати. И хотя они пробыли совсем недолго, их горе показалось мне самым искренним и неподдельным.

И вот когда наконец в пустой квартире воцарилась тишина и все погрузилось во мрак, я обессиленно опустился на стул.

Ленни, в соломенной шляпке, бродила по Риму с путеводителем. С самого утра я повел ее в Музеи Ватикана, и там мы кружили несколько часов, а я рассказывал обо всем, что попадалось на глаза. Я не стал посвящать ее в подробности своей грустной миссии. Когда я позвонил ей и сказал, что не приду ночевать в отель, она была счастлива, что сможет побыть одна в номере и спокойно поужинать, развалившись на постели в халате.

Я позвонил в похоронное бюро, чтобы обсудить печальные подробности процедуры. Потом помчался к нотариусу. Я был единственным наследником и надеялся получить немного денег. Но узнал, что дядя продал все, что мог, включая квартиру, и на его счете осталось лишь несколько тысяч евро, которых едва хватало на то, чтобы покрыть расходы на похороны и оплатить долги местным антикварам. Мне досталась его библиотека, скромная коллекция офортов и «Пение ветра» – маленькая картина маслом в мрачных тонах, судя по завещанию – фламандской школы. Но меня терзали смутные подозрения, что это подделка какого-нибудь местного мастера. Я вышел из кабинета беднее, чем был, да еще с кучей забот. Я позвонил новым владельцам квартиры: оба были нотариусами – богатая семейная пара лет сорока. Но в конце концов я не жалел, что все сложилось именно так. Я вспомнил о том, сколько призраков таится в таких квартирах. А между тем жизнь идет своим чередом: новые дома строятся, старые перестаиваются, призраки изгоняются.

И хотя это место меня угнетало и я боялся обрушившейся тишины, я никак не мог встать и захлопнуть дверь. Что-то такое там оставалось, и теперь, когда все ушли, пустота квартиры обволакивала меня, точно выпавший ночью снег. В эту минуту квартира принадлежала мне одному. На целую ночь. Первую и последнюю. Завтра наступит новый день. Я снова и снова возвращался к кровати и смотрел на мертвенно-бледный аккуратно одетый труп. Дядя был в том самом сюртуке, похожем на мундир Наполеона. Долгие годы сюртук на нем не сходился, зато теперь сидел как влитой.

В какой-то момент я задремал, на меня нахлынули воспоминания, темные тени лиц. Я вспомнил, как когда-то давно, на новогодней вечеринке, мама танцевала с братом. Он вел ее в танце, кружил, опрокидывал, волосы касались пола, она полностью вверилась ему. А потом он вдруг тянул ее вверх, точно труп из реки, и целовал в губы, как заправский любовник.

Я проснулся от грома. Накатила нежданная ночная гроза, какие часто внезапно обрушиваются на летнее небо. Я встал, чтобы закрыть хлопающие ставни. Порылся в ящиках в прихожей. Там я нашел старый фотоальбом и кучу фотографий в выцветших порванных конвертах. Я принялся раскладывать снимки на полу. В детстве мой дядя был очень похож на меня – высокий, худой, даже прическа та же. На более поздних фотографиях он изменился, располнел, к сорока годам у него появился двойной подбородок, я же, скорее, усох. Многие фотографии были разрезаны или порваны, точно Дзено хотел вычеркнуть кого-то из своей жизни. Кто знает, был это один человек или несколько.

Я шел в темноте, фары редких машин слепили глаза. Снизу слышался шум реки. На другой стороне я заметил автомобиль. Черный «мерседес» стоял на противоположной стороне набережной, мотор гудел. Я побежал к мосту, но на светофоре пришлось задержаться, а когда я перешел дорогу, машина исчезла.

Я перешел через Тибр и скоро оказался в самом центре Рима.

Я немного побродил по ночным улицам родного города. Казалось, я очутился в игрушечном вертепе – повсюду красные крыши, неровные стены, колоннады. Я чувствовал себя настоящим туристом, смотрел на все новым, удивленным взглядом. Улицы казались грязнее, чем прежде, быть может, потому, что ярче освещались. В центре было шумно, повсюду валялись разбитые бутылки. В детстве мы не выходили за пределы своего квартала, сидели на наших заборах. Была самая обычная среда, но мне казалось, что уже Новый год. Книжный магазин на Корсо-дель-Ринашименто исчез. Теперь повсюду торчали светящиеся коробки кафе-мороженых, в витринах красовались самые невероятные продукты, а перед пиццериями толпились индийцы в домашних тапках. Знакомая вонь кошачьей мочи смешивалась с запахом гамбургеров. Но Рим оставался Римом: паутиной, в которой переплелись порок и красота. Он по-прежнему сиял. Город, который никогда не станет частью Европы. Его окраины шагнули к центру: появились толпы людей с диковатыми лицами, на брусчатке близ соборов теперь были припаркованы внедорожники. Над рекой кружились чайки, бежавшие прочь от моря. Только свет казался все тем же, солнечный свет, издревле спасавший римлян от сплина.