Книга Точка Боркманна - Хокан Нессер

– Я полагаю, ты знаешь, где находишься, – проговорил он с большой усталостью в голосе.

– Думаю, да, – ответила она в темноту.

Он закашлялся.

– Ты осознаешь, что не сможешь самостоятельно выбраться отсюда?

– Да.

– Ты в моих руках. Мы оба это понимаем, не так ли?

Она промолчала. Ее вдруг поразило – как может такая глубокая решимость в его словах сочетаться с такой необъятной скорбью?

Внезапно она осознала, что именно здесь кроется главный стержень всей этой истории.

Скорбь и решимость.

– Мы оба это понимаем, не так ли?

– Так.

Он сделал паузу и выпрямился на стуле. Видимо, положил одну ногу на другую, но это были лишь ее догадки. Ее окружала непроглядная тьма.

– Я… – начала она.

– Нет, – произнес он без всякого выражения. – Мне не нравится, когда ты говоришь без надобности. Если я захочу знать твое мнение, я скажу об этом. У нас тут не беседа, я просто хочу рассказать одну историю. Единственное, что от тебя требуется, – это слушать… Одну историю, – повторил он после паузы.

Закурил сигарету, и на мгновение его лицо осветилось слабым красным огоньком.

– Я намерен рассказать тебе одну историю, – снова проговорил он. – Не потому, что я нуждаюсь в понимании или прощении, – я далек от этого. Просто хочу еще раз вспомнить, когда все уже позади…

– Что ты собираешься делать со мной? – спросила она.

– Не перебивай меня, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайся испортить мой замысел. Возможно, я еще не решил…

В полной тишине и темноте она слышала только его дыхание. В трех-четырех метрах от нее, не далее. Она закрыла глаза, но ничего не изменилось.

Тьма. Запахи – старый запах земли и свежий запах дыма. И убийца.

43

Баусен выудил из портфеля две бутылки пива и открыл их.

– Не следует забывать и о других свидетельствах, – произнес он. – Есть еще семь-восемь человек, которые стопроцентно уверены, что видели ее совсем в других местах. Возможно, она успела заехать куда-нибудь еще. Те, кто видел ее здесь, утверждают, что это было между половиной седьмого и без четверти семь, не так ли?

Ван Вейтерен не ответил. Закурил сигарету и расставил фигуры.

– Кропке дошел до ста булавок, прежде чем отправиться домой, – продолжил полицмейстер. – Красные булавки у него уже кончаются, и он этим очень озабочен. Ну, так что ты думаешь по этому поводу?

Ван Вейтерен пожал плечами.

– Допустим все же, что она поехала сюда, – наконец сказал он. – Хотя бы простоты ради… Прошу, господин полицмейстер. Сицилийская защита, если я правильно понял?

– Разумеется, – улыбнулся Баусен и двинул пешку на поле Е. – Хорошо, договорились. Она приехала сюда. Но какого черта ей тут понадобилось?

– Не знаю, – ответил Ван Вейтерен. – Но я намерен это выяснить.

– Ах, вот оно что! – проговорил Баусен. – И каким же образом? Осмотр ее кабинета не дал никаких зацепок.

Ван Вейтерен снова пожал плечами:

– Признаю. Твой ход. Если я выиграю, то буду лидировать – ты это понимаешь?

– Само собой, – ответил Баусен. – Ты придумал какую-то самопальную комбинацию против сицилийской защиты? Хотелось бы знать.

– Скоро увидишь, – сказал Ван Вейтерен и выдавил из себя то, что должно было изображать улыбку, однако скорее навело Баусена на мысль, что у его партнера по игре болят зубы.

«Ну да, жизнь – не шахматная партия, – подумал он, глядя в окно. – В шахматной партии куда больше возможностей».

Площадь, лежавшая в темноте, была совершенно безлюдной. Близилось к двенадцати. Они договорились о часовой партии, но ведь никогда не знаешь… шахматные часы остались дома, на полке, и, если сложится какое-нибудь красивое положение, никто из них не захочет спешить. Напротив, существуют позиции, которые вообще не следовало бы развивать дальше; они уже обсуждали это ранее и пришли к трогательному единодушию – есть партии, которые следует отложить после тридцать пятого или пятидесятого хода и больше уже никогда не продолжать. (Как Линковский против Квеллера в Париже в 1907 году. Или Микоян против Андерссона в 1980-м… кажется, в Бресте. Как бы то ни было, партия была отложена после тридцать пятого или тридцать седьмого хода…) Всякое продолжение только испортило бы красоту и яркость позиции.

«Как и в жизни возникают мгновения, когда хочется, чтобы время остановилось», – подумал Буасен. Хотя ничто не говорило за то, что на этот раз сложится такая партия. Ничто.

Три дня. Через три дня он покинет этот кабинет и никогда больше не переступит его порог…

В связи с этим он испытывал, мягко говоря, странное чувство – и невольно спрашивал себя, как же пройдут эти оставшиеся дни. Он разглядывал Ван Вейтерена, который сидел по другую сторону стола, занеся руку над доской, и какой-то внутренний голос подсказывал ему, что комиссар в состоянии выполнить свое обещание и поймать Палача до пятницы. Каким образом он намеревался сделать это, трудно было представить, однако в поведении коллеги появились некоторые признаки, которых Баусен не мог не заметить. Нарастающая замкнутость, раздражительность, какой раньше не было, таинственность, видимо указывающая на то, что он взял след. Заставить его поделиться своими догадками было бесполезной затеей.

Интендент Мюнстер тоже начал замечать эти первые предвестники и пояснил, что ничего необычного в них нет. Скорее хорошо известные сигналы для того, кто уже работал с комиссаром раньше, – явные признаки, что лед тронулся и что в мозгу у Ван Вейтерена происходит интенсивная мыслительная работа. То есть все обстояло именно так, как и предполагал Баусен. Возможно, впереди прорыв, и он на самом деле нисколько не удивится, если мрачный комиссар разложит по местам все фрагменты этой трудной и запутанной мозаики.

«Да-да, – подумал Баусен. – Но всего за три дня? Хватит ли этого?»

Однако, если вдуматься, не только эти три дня оставались в запасе; это сам он выходил из игры в пятницу… тем не менее в последнюю неделю его не покидало ощущение бега наперегонки со временем. Убийца должен быть арестован не позднее первого октября. Так было ему сказано, а первое – этот как раз пятница.

В пятницу он станет пенсионером. Бывший полицмейстер Баусен… Свободный человек, имеющий полное право заполнять свое время по своему усмотрению. Он мог со спокойной душой наплевать на то, как зовут всех на свете Палачей, и заниматься чем угодно.

Или получится, что свобода ему вовсе не в радость? И это дело бросит тень на его заслуженный потом и кровью отдых? Нельзя сказать, чтобы такой вариант казался ему невероятным. Он подумал о своем винном подвале и его драгоценном содержимом.

Три дня?

Посмотрев на тяжелую фигуру Ван Вейтерена напротив себя, он подумал, что даже примерно не представляет, на что в этой ситуации можно было бы держать пари.