Книга Инженю, или В тихом омуте - Ольга Ланская

Она представила себе эту сцену. Мыльникова — почему-то в белых трусах с желтым пятном и обязательно в ненавистной ей на мужчине белой хлопчатобумажной майке, слишком большой, висящей мешком на щуплом тельце. Взъерошенного, с красной отлежанной щекой, с вытаращенными полусонными глазами, моргающими бессмысленно. И его жену рядом с ним — в плотной синтетической ночной рубашке, непременно с распущенными длинными волосами, безо всякой косметики. Тихую, бледную, некрасивую — но зато добрую, заботливую и внимательную. Любящую жену и мать.

А потом полусонный Мыльников начинает храбриться, представая перед женой настоящим героем, готовым мчаться в темную страшную ночь ради спасения важного свидетеля — а добрая, заботливая и внимательная сначала уговаривает, а потом упрямо поджимает тонкие губки. И злится и, может, даже истерику закатывает. Твердя, что он хочет оставить сынишку без отца, и если бы она знала, за кого выходит замуж, она бы не вышла никогда, и вообще ей, наверное, лучше уехать на какое-то время к маме в Орел. А герой Мыльников — которым добрая и заботливая наверняка командует, потому что такие тихие и неприметные обычно жутко волевые и деспотичные, черти водятся в тихом их омуте, много чертей — бледнеет и краснеет. И жалко бубнит, что это работа, что он выполняет свой долг, и прочие высокие слова произносит. А она…

— Можно я от вас позвоню? — Мыльников робко улыбнулся, словно знал, что подтверждает ее мысли, но страх перед женой был сильнее. — Она волновалась так — еле ушел. Может, не спит еще — я там звук прикрутил, не услышишь, но Иришка точно не спит, ждет…

Она кивнула, и он тут же подскочил к телефону — наверное, он давно на него косился, сгорая от желания снять трубку, но сначала не было возможности, да и народу тут было много, а потом ждал момента. И считал, что из чувства долга сначала должен выяснить все обстоятельства случившегося. Хотя дай ему волю, он бы, вбежав в квартиру, первым делом позвонил жене — а уж потом бы ее развязал. Но лично ее это нисколько не задевало — даже забавно было, что она так точно представила себе его семейную идиллию.

— Иришка, это я. — Мыльников, долго вслушивавшийся в гудки и, кажется, уже отчаявшийся, вдруг расцвел в мгновение. И тут же сник, понижая голос, оглядываясь на нее испуганно. — А я думал… Разбудил? Ну прости, ладно — ну перестань. Я ж чтоб ты не волновалась за меня. Представляешь, как здорово, что я поехал — тут такое было… Нет, не один — вызвал наряд, вместе мы. Нет, она… он то есть, свидетель, в порядке, да. Но если бы я вовремя… Да нет, он… «она» — это я про квартиру, открыта она была, представляешь?

А его спасли, да — еле успели. Да, показания сниму сейчас и обратно. Нет, они не повезут — к нам в Братеево отсюда, у них бензина же не хватит. Да сам как-нибудь — остановлю кого-нибудь, попрошу. Да ты что, Иришка, — какие заначки? Да бесплатно довезут — удостоверение покажу… Надо ж мне поспать. Да? Тогда в кабинете посплю. И правда, чего ехать — разбужу вас еще. Это я так, не подумал. Целую, Иришка, — и Толика от меня поцелуй. А…

Она не смотрела на него, пока он говорил, — она смотрела в сторону, словно задумалась, но прекрасно видела, что он косится на нее все время. Боится, что она все слышит и все правильно поймет, — а еще боится, что она скажет что-нибудь громко и жена догадается, какого все-таки пола свидетель. И тогда…

На ее взгляд, Мыльникова вряд ли можно было к кому-то ревновать, но если его жена была такой, какой она себе ее представляла, то его следовало пожалеть. Она не любила таких тихеньких, невзрачненьких девочек — якобы добрых и отзывчивых и страдающих из-за того, что мальчики на них не смотрят, а из девочек с ними дружат только такие же дурнушки. Не любила потому, что не верила им — а считала, что они завистливые и злые из-за закомплексованности. Куда более злые, чем те, кому с внешностью повезло, — и тащащие с собой все тяжелеющий мешок своих комплексов через всю жизнь. И портящие жизнь тем дуракам, которые женились на них по глупости, польстившись на тихость и невзрачность, поверив, что такая жена будет идеальной. И не изменит никогда, и всю жизнь смотреть будет как на полубога, и благодарить за то, что он, полубог, ее, неказистую, заметил и выбрал.

В общем, она таких не любила, а они платили ей взаимностью. Достаточно было на улице поймать на себе неприветливый взгляд и оглянуться, чтобы увидеть такую. Они на нее смотрели с осуждением, злостью, ненавистью — потому что у нее было то, что было недоступно им. Все, чем такие могли гордиться — это муж и дети, хотя лично ей казалось, что семья не может являться предметом гордости. И еще тем, что они живут так, как все, — а не так, как эта разодетая наглая девица. А если рядом с такой женщиной был муж, то адресованный ей, Марине, взгляд был куда более злым — потому что она воспринималась как потенциальная разлучница, готовая соблазнить, а то и увести пусть и плохонького, и ругаемого, и пинаемого, но все-таки мужа. А ее это смешило — что кто-то думает, что ее может заинтересовать какой-то плохо одетый мужичонка.

А вот у жены Мыльникова были бы все основания посмотреть на нее с ненавистью. Но, по привычке ревнуя мужа по телефону, далекая Иришка и представить себе не могла, насколько основательны ее подозрения, — и ее бы вряд ли утешило, что какая-то наглая девица хочет соблазнить ее мужа всего один раз и в чисто практических целях. Впрочем, ей все равно не суждено было об этом узнать. А вот Мыльникову, не подозревавшему, насколько его супруга близка к истине, это было суждено. Причем в течение ближайшего часа.

— Я спрашиваю — он на того, которого вы у машины увидели, не был похож? Марина, вы слышите?

— О, простите! — Она сделала вид, что очнулась от раздумий. Хотя на самом деле искоса наблюдала, как Мыльников удивленно рассматривает телефонную трубку, не веря, что его жена отключилась первой, его не дослушав. И не удивилась, что он тут же перешел к делу, — надо ж ему было замаскировать свой позор. — Вы знаете, Андрей, — я ведь мельком его видела. Но кажется, не похож. Да, вы дозвонились, все в порядке?

— Да, спасибо. — Мыльников изобразил на лице нечто вроде улыбки, но получилась скорее гримаса. — Спасибо, все отлично. Не то она так нервничала, заснуть не могла. А я, знаете… Я ей даже сказал, что вы мужчина, — то есть что свидетель, к которому я поехал, мужчина. Не… не то ведь подумает еще что. Вы же сами знаете, какие женщины ревнивые…

— О, еще бы! — воскликнула, отмечая, как расслабляется не уличенный ею во лжи Мыльников. — Женщины — просто ужасные создания. И женись на них, и заботься, и все капризы их исполняй, и с характером их мирись. Ненавижу женщин!

— Правда? — Мыльников был искренне удивлен. — Вы серьезно?

— Ну конечно! — выпалила так же искренне. — Я их ненавижу — они меня. Хотя должна вам сказать, что и мужчины вряд ли питают ко мне теплые чувства. Замуж не хочу, детей не хочу, не влюбляюсь, не ревную, хочу дорого одеваться, вкусно есть, много заниматься сексом — ну за что такую любить? Вам бы такая понравилась?

— Да, мне вы нравитесь. — Мыльников замолчал, и она поняла, что опять переборщила. Он и так был напряженный из-за женушки своей, а тут еще она, якобы пострадавшая, начала его смущать. Она ведь, на его взгляд, должна была бы сейчас рыдать безутешно или испуганно вжиматься в кресло, затравленно поглядывать на дверь, не отвечая на вопросы и тупым безразличным голосом прося оставить ее одну. А она, бездушная тварь, еще полчаса назад представлявшая с ужасом, что сейчас кто-то пойдет мимо ее квартиры и увидит, что дверь открыта, и войдет, и изнасилует ее — не страшно, что изнасилует, страшно, что может спидоносцем оказаться, и еще вынесет все то немногое ценное, что у нее тут есть, а то и решит ее придушить, — уже расцвела. — Вы мне нравитесь, Марина, — вы такая… То есть я таких не встречал…