Книга Смерть в "Ла Фениче" - Донна Леон

— Возраст?

— Лет семьдесят.

— Тогда — с австрийским акцентом. Как его звали? Дойер? Да. Именно: Хильмар Дойер. Но только он не немец; он австриец. Хотя, в общем-то, какая разница? Так что же вы хотите о нем знать?

— Вы не могли бы описать его, доктор?

— Вы уверены, что это важно? У меня еще шестеро пациентов в приемной, а через час мне надо быть в госпитале.

— Вы не могли бы описать его, доктор?

— Разве я не сказал? Высокий, глаза голубые, лет шестьдесят пять.

— Когда вы его видели?

Тут на другом конце линии послышался чужой голос, потом наступила тишина — доктор накрыл ладонью микрофон. Прошла целая минута, когда в трубке наконец вновь возник голос доктора — еще более нетерпеливый:

— Комиссар, я сейчас не могу с вами разговаривать. У меня тут важные дела.

Брунетти не обиделся.

— Скажите, доктор, если я к вам сегодня подъеду, мы не смогли бы увидеться?

— Сегодня в семнадцать часов я смогу вам уделить двадцать минут. Здесь, в кабинете, — сказал доктор и повесил трубку прежде, чем Брунетти успел спросить адрес. Терпеливо уговаривая себя сохранять спокойствие, он снова набрал номер и спросил даму на телефоне, не даст ли она адрес, по которому доктор ведет прием, а получив его, горячо поблагодарил собеседницу и нажал на рычаг.

Он сидел и прикидывал, как быстрее добраться до Падуи. Патта, естественно, вызвал бы машину, шофера да еще пару мотоциклистов эскорта, на случай скопления террористов на автостраде. По должности Брунетти полагалась только машина, однако из соображений экономии времени он позвонил на вокзал и спросил, какие остались дневные поезда через Падую. Миланский экспресс подходил по всем статьям — можно спокойно успеть к доктору к пяти. Значит, сразу после обеда с Падовани — на вокзал.

Глава 20

Падовани уже ждал его в ресторанчике, заняв позицию между стойкой бара и стеклянной витриной, полной всяческих деликатесов: мидий, каракатиц, креветок. Едва обменявшись кратким рукопожатием, журналист и комиссар полиции были препровождены к столику синьорой Антонией, величественной официанткой, похожей на Юнону и располагающей в заведении практически не ограниченной властью. Усевшись, им пришлось отложить беседу о преступлениях и слухах и согласовать свой обед с синьорой Антонией. При том что меню как документ безусловно существовало, им интересовались лишь немногие из постоянных посетителей; прочие его и в глаза не видели. Список всех фирменных блюд и новинок дня помещался в голове синьоры Антонии. Она стремительно проговаривала его весь — при том что Брунетти знал, что это — чистейшая формальность, — затем сама же решала, что вот эти посетители предпочитают antipasti di mare[48], ризотто с креветками и жаренного на решетке branzino[49], который — за это она ручается — только сегодня утром прибыл живой и здоровый с рыбного рынка. Кроме того, Падовани попросил — разумеется, если синьора посоветует — зеленого салата. Синьора, уделив его просьбе должное внимание, выразила полное одобрение и сообщила, что ко всему этому нужна бутылка домашнего белого вина, за коей и удалилась.

Когда появилось вино и в первый раз наполнились бокалы, Брунетти спросил, много ли журналисту осталось работы в Венеции. Тот объяснил, что ему надо еще осветить две выставки, одну в Тревизо и одну в Милане, но что он, наверное, сделает это по телефону.

— То есть продиктуешь статьи по телефону в Рим? — уточнил Брунетти.

— Да нет, — ответил Падовани, разламывая хлебец пополам и откусывая половинку. — Просто такие обозрения я делаю по телефону.

— Обозрения выставок? — изумился Брунетти. — Картин?

— Конечно, — ответствовал Падовани. — Неужели ты думаешь, я сам туда потащусь смотреть всякую фигню? — И, увидев растерянность Брунетти, объяснил: — Оба хорошо заплатили галерейщикам и отправили своих приятелей покупать работы. Одна из них — жена миланского адвоката, а другой — сынок одного нейрохирурга из Тревизо, владельца самой дорогой тамошней частной клиники. У обоих куча времени, а делать абсолютно нечего, вот они и решили податься в художники. — Последнее слово он произнес с нескрываемым презрением.

И тут же, отодвинувшись от стола, широченной улыбкой приветствовал синьору Антонию, поставившую перед каждым по продолговатой тарелочке с закусками.

— И какие это будут отзывы?

— О, смотря на что, — ответил Падовани, наколов на вилку кусок осьминога. — У сынка хирурга я отмечу «полное невежество в области линии и цвета». А адвокат — приятель одного из членов совета директоров газеты, и его жена соответственно «демонстрирует владение композицией и твердую руку», хотя честно говоря, она и квадрат не может нарисовать так, чтобы он не смахивал на треугольник.

— А не противно?

— Писать то, во что сам не верю? — переспросил Падовани, разламывая следующий хлебец.

— Да.

— Было поначалу. Но потом я понял, что это — единственный путь, позволяющий писать и то, что я думаю, — и уловив взгляд Брунетти, добавил: — Да ладно тебе, Гвидо, только не говори, что сам никогда не закрывал глаза на неудобные показания и не писал рапортов, трактующих эти самые показания совершенно в другом ключе.

Прежде чем Брунетти успел ответить, снова появилась Антония. Падовани покончил с оставшейся на тарелке последней креветкой и, подняв глаза на официантку, улыбнулся.

— Изумительно, синьора.

Синьора забрала тарелки — сперва его, потом Брунетти.

И тут же вернулась с дымящимся, аппетитным ризотто, — и, заметив, что Падовани потянулся за солонкой, предупредила:

— Там и так соли хватает, — таким голосом, что журналист отдернул руку, словно ошпарившись, и взялся за вилку.

— Но послушай, Гвидо, вряд ли ты пригласил меня сюда — полагаю, за муниципальный счет — ради обсуждения моей карьеры и творческого сознания? Ты вроде бы намекал, что тебе нужна дополнительная информация.

— Хотелось бы знать, что еще ты сумел выяснить о синьоре Сантине.

Падовани деликатно извлек панцирь креветки изо рта и положил на край тарелки.

— Раз так, боюсь, за обед мне придется раскошеливаться самому.

— Это почему же?

— Потому что о ней у меня больше никакой информации нет. Нарчизо уже вылетал из дому, когда я ему позвонил, и единственное, что он успел, это дать мне адрес. Так что все, что я знал, я рассказал тебе еще вчера вечером. Виноват.

Сентенция насчет оплаты обеда показалась Брунетти какой-то слишком незатейливой для Падовани.

— Ладно, тогда, может, расскажешь вместо этого еще кое о ком.