Книга Остров Ионы - Анатолий Ким

Далее пропускаю многое и многое — над морскими, земными — степными и горными — просторами происходившие события, в которых неизменно присутствовало, от начала и до конца, мое какое-то неизбывное, горьковато-тревожное томление. Словно во всех моих предыдущих существованиях мне всегда было обещано исполнение лучших упований, но я словно знал изначально, что самого главного, самого желанного я не получу и на этот раз.

И вот вижу себя десятилетним мальчиком уже на земле камчатской, в крошечном поселке, всего о трех домиках, с названием Первые Ключи, — я лежу на широком, плоском гранитном камне, теплом от близко подступающих к поверхности земли термальных источников, из-за которых местность и получила свое название. Я еще не задумываюсь, кто я, — дельфийское познай себя еще не заботит меня, но уже что-то сильно и сладко тревожит мое маленькое сердце. Я смотрю в синее небо с белыми облаками — и вдруг оно расплывается в глазах, которые наполнились слезами. Они вытекли из уголков глаз, оставив на висках влажные следы прохлады. Никого не было вокруг, только высокие камчатские травы да теплый гранитный камень, на который я взобрался. К нему пришлось пробиваться силой, вырубая деревянным мечом просеку в высоких, больше меня наполовину, густых зарослях гигантской крапивы вперемешку с кислицей. В маленьком доме отдыха на Первых Ключах были какие-то взрослые чужие люди, но они меня не интересовали, мое внимание привлек одинокий камень в джунглях трав, и я охотно приходил и играл с ним, вернее, забирался к нему на его теплую грудь и тоже лежал, как и он, глядя в небо.

Тогда и произошла, может быть, наша с Тобой первая спокойная встреча, о великий Хранитель Слова, — не совсем верно твое предположение, А. Ким, ангел-хранитель которого зовется именем Сергий, ведь Я заприметил тебя гораздо раньше, еще в Южном Казахстане, в селе Сергиевка, годовалым ребенком, когда ты и ходить не умел. О, и у меня что-то забрезжило в памяти, Великий Хранитель! я сидел на каком-то высоком месте и очень боялся свалиться с него, ибо в одном из предыдущих существований я уже погибал, сорвавшись с огромной высоты на землю… — на этот раз, дорогой Анатолий, высота была совсем небольшой, твоя старшая сестра, обязанная нянчить братика, посадила тебя на дощатую завалинку, а сама закрутилась в шумной детской игре, происходившей в тесном дворике; пересекая Казахстан через этот дворик в другое, нужное мне, пространство, Я обратил на тебя внимание, услышав отчаянный рев, но этот крик исторгался не из розового, крепко сжатого младенческого ротика, а напрямую из твоей объятой ужасом души, — да, да, я теперь вспомнил, сестра скакала на одной ноге, ногой же этой подвигая круглую вещицу по земле, косички подлетали над ее плечами, а я кричал страшным голосом, объятый предсмертным ужасом, однако мне кажется все же, что тот первобытный вопль был не исторжением моей души, похожим на рев динозавра, а самым натуральным криком испуганного младенца.

И что же, это и была наша первая встреча? а на Камчатке, возле теплого камня, стало быть, произошла вторая встреча, Хранитель мой? — Нет, нет, не вторая и даже не третья, но о них ты, видимо, помнить не можешь, потому что они происходили во время твоего сна или как было однажды, когда ты в припадке малярии лежал беспамятным прямо на пыльной тропинке, проходившей по тополиной аллее, приткнувшись головой к шершавому комлю дерева. А на Камчатке у камня, на котором ты лежал и смотрел в небо, да, была одна из важнейших наших встреч, досточтимый А. Ким. Тогда Я впервые открыл тебе, кем на этот раз ты будешь в жизни, разъяснил, к чему тебя призываю, а также откровенно объявил, что ты проживешь эту жизнь, получив от нее все, чего пожелаешь, но так и не получив самого главного и самого желанного.

И поэтому я, десятилетний мальчик, плакал на том камне, глядя в небо? Да, поэтому; и Я ничем не мог тебя утешить, на это не хватило бы всего моего духа — о, немалого по человеческим меркам и представлениям, — ибо жить на земле, увидев и полюбив ее красоту, — это значило снова и снова, и без счета, и без конца желать возвращения к ней. Таким ты создан Тем, Кто создал и меня, а Промысл Его непостижим. Теперь ты понимаешь, чего Я тебе не могу дать, хотя все остальное ты можешь получить от меня? — Ты открыл мне, что спрашивающий уже знает ответ на свой вопрос… — Ты сказал… И ничто не может измениться. А то главное, чего желаешь ты, есть и мое неисполнимое упование.

— Как же так? Но ведь сказал же Иисус: Я иду к Отцу Моему? Разве и Он не увидел Отца?

— Ты задал вопрос. Ты имеешь ответ.

— Увидел! Значит, не все и не всякий обречены на вечную детскую печаль по Отцу.

— Значит, не все и не всякий…

— А почему же мы с Тобой…

— Не искушай Меня, не задавай больше вопросов, Я прошу тебя.

Пролетевший далее взгляд моего безсмертия облетел земной шар по кругу и уперся с затылка в меня же самого, сидящего на сером песке береговой кромки. Я сидел в виду огромного звериного лежбища на плоских валунах, у подножия темных отвесных утесов, на вершинах которых уже шумел-гремел медными кастрюлями многотысячный птичий базар. Я сидел на сухом песке, одну ногу вытянув вперед, другую согнув в колене, обхватив его руками, — и с волнением наблюдал за пробуждением животного и птичьего царств, за первой охотой угрюмых бургомистров и за последними пролетами в сторону рваных ущелий демонов низшего разряда, питающихся исключительно звериным зловонием. Видимо, этой пищи им хватало, и скользкие на вид жильцы темных провалов выглядели сытыми и безобидными.

Может быть, я умер уже давно, не заметив своего прохождения через смертный порог, но все равно — жить так хотелось, жить так хотелось по-прежнему! Это видно было и со стороны — по чуткому повороту головы на склоненной вперед шее, по жадно сцепленным на колене рукам, пальцы которых от волнения и напряжения слегка побелели на концах.

Я одиноко сидел на песке береговой кромки острова, изумленно взирая на птичий базар и лежбище моржей, котиков, сивучей и тюленей, а между тем ко мне с разных сторон приближались те, которых я привел сюда. Те, которые явились неизвестно откуда. У которых я никогда не спрашивал, почему в моем сердце такая неизменная благосклонность к ним, хотя ничего, ничего о них я не знаю. Чтобы обозначить их внешне в том мире, в котором и сам теперь обитал, я отдал им лучшие слова, которые только отсылались мне Хранителем Слова. И большего, увы, я не мог сделать для них.

Первыми я увидел вдали, на повороте лукоморья, точно повторявшем изгиб моей левой руки, охватывавшей колено, бегущую черную собаку и смутно проявленную в розовом воздухе утра высокую фигуру румынского принца. Он был в своей голубой венгерке со сверкающими серебряными галунами, без шапки. Принц и черная собака двигались навстречу друг другу, собака — побыстрей, в беге ее ощущалась безмерная радость бытия. Черной собачкой являлась Наталья Мстиславская, царица румынская, супруга принца Догешти, — но об этом знал сейчас во всем мире только я один… Стремительно сблизившись со своим царственным хозяином, черный кокер-спаниель прыгнул ему на грудь, вытянув передние лапы, — и пролетел сквозь принца, который даже не пошатнулся. Но приземлившаяся собака ничуть не обескуражилась этим, радостного веселья движений не утратила и, припадая грудью к земле, резко затормозила — тут же развернулась в высоком прыжке, взметнув длинными ушами, и со звонким лаем понеслась назад, но на сей раз не стала прыгать на человека, а принялась галопом скакать вокруг него… Скоро она успокоилась — и вот два любящих, преданных друг другу существа шли рядышком, собачка чуть впереди — на полкорпуса, — а оба они проходили по той береговой кромке лукоморья, которая ясно читалась поверх моей согнутой руки, лежащей на моем приподнятом-подогнутом колене. Хоть на таком условном и зыбком пространстве, хотя и в таком странном, умаленном из-за расстояния виде — но встретились две любящие души, и это было хорошо!