Книга Танго с манекеном - Алекс Форэн

Пахнет дождем и свежестью. Медленно падает красный лист. Шарф мягко поглаживает шею. Сидя на складном стуле, аккордеонист играет танго. Грациозная негритянка в синей униформе и белых перчатках, стоя на перекрестке, как дирижер, поднимает палочку.

Это зеленый. Проезд открыт.

Впереди – фантастический проход в параллельные миры. Если рискнешь, может случиться всякое, но одно можно сказать наверняка: все это затеяно ради того, чтобы ты уже никогда не стал прежним.

Суббота

Путешествие совершенно безопасно. Чтобы подвергнуться опасности, не требуется Путешествие. Это излишество.

Путеводитель

Сна не было.

Но голова была совершенно ясной и прозрачной. Семь утра и – удивительная, как когда-то, много лет назад, жажда деятельности.

Хотелось глотнуть свежего воздуха и выпить крепкого кофе.

Я оделся, взял фотоаппарат и через заднюю дверь вышел в переулок. Вот она, возможность осуществить давний замысел – поснимать утреннюю, безлюдную улицу Сен-Дени. Что-то должно в этом быть магриттовское, такое бытовое сочетание несовместимого – улица, всем своим существом предназначенная для того, чтобы жить ночью, снятая утром.

Впрочем, она не была совсем безлюдной. Недалеко от того места, где я вышел на нее, вяло переругивались две усталые с остатками ночного макияжа на лицах шлюхи. На удивление молодые и хорошенькие для этого места.

Картинка была почти постановочной: закрытые жалюзи секс-шопов, еще не убранный вчерашний мусор, две невыспавшиеся молодые женщины в кожаных мини-юбках, и над всем этим – утреннее чистейшее парижское небо.

Я снял крышку с объектива и поймал картинку. Одна из девиц, стоявшая ко мне лицом, заметила это и, набросив на лицо прядь длинных волос, приподняла подол юбки, кокетливо позируя. Вторая среагировала на это и, повернувшись, наоборот выставила вперед ладонь с расставленными пальцами и раздраженно крикнула что-то.

На крик почти мгновенно материализовался из ниоткуда высокий смуглый парень с курчавыми волосами в кожаном пиджаке и яркой рубашке под ним. Он быстро оценил ситуацию и крикнул:

– Эй, лысый, жить надоело? Быстро убери это!

Не знаю, что меня дернуло, но я почти рефлекторно ответил нечто в том же тоне.

Дальше все происходило очень быстро. Парень оказался рядом со мной, шею резанула резкая боль – лопнул ремешок фотоаппарата, который он вырвал у меня из рук; я мгновенно услышал звон и только после этого, как в замедленном кино, увидел, как моя камера с силой ударяется об угол дома, и брызгами разлетаются вокруг, играя на солнце, стеклянные осколки цейсовской оптики.

Я, кажется, успел схватить его за лацкан скользкого кожаного пиджака и даже замахнуться, но ударить, видимо не успел. Или успел, но только уже после того, как отключился.

Вероятно, какое-то время я отсутствовал, хотя и очень не долго, может быть, минуту. Я осознал себя сидящим, привалившись спиной к дому. Искореженный фотоаппарат лежал здесь же, и по всей голове расплывалась боль. Я дотронулся до макушки, и пальцы сразу ощутили теплую вязкость. Этого еще не хватало…

Ко мне бежали какие-то люди.

Тех девиц и их сутенера, конечно, больше не было.

Меня о чем-то спрашивали, но отвечать по-французски у меня сейчас как-то не получалось.

Удивительно быстро приехала полиция и – почти одновременно с ней – парамедики.

Поскольку беседа у нас не складывалась, а самочувствие мое было довольно очевидным, они, вероятно, решили отложить расспросы на потом, и я оказался в машине, распластанный на узкой жесткой койке, застеленной белой прорезиненной простыней. Заработала сирена, машина дернулась и начала набирать скорость.

Было дико досадно. Мысли путались, но не от боли, хотя немного мутило, а скорее от неожиданности. Никогда не был ярым борцом за общественную мораль, но сейчас больше всего на свете хотелось искоренить проституцию.

Не знаю, как назывался госпиталь, в который меня привезли, но персонал говорил на английском.

Все происходило быстро – санитары толкали каталку бегом, по пути врач в зеленовато-голубой робе умудрялся осматривать мою голову, в операционной уже суетились, зажигая свет, какие-то люди.

Пока они под местным наркозом латали мою башку, я развлекал себя философскими мыслями, хотя, боюсь, и несколько заторможенными.

Фотоаппарата было не очень жаль, несмотря на то, что я успел к нему привыкнуть. Беспокоило почему-то другое – я все не мог вспомнить, заменил ли я в нем флэш-карту. Если нет – пропали вчерашние кадры с коллекцией Гревена, я же не успел переписать их. Если только полиция не подобрала остатки фотоаппарата…

Попил утром кофейку…

Правда, нужна редкая глупость, чтобы размахивать фотоаппаратом на Сен-Дени. Все же недостаточно быть лысым, чтобы быть Юлием Цезарем… Ну, не любят в таких местах фотографов. Даже утром… Сам виноват.

Или не сам? А что – это ведь классический урок, так учили дзенские мастера – если особенно тупой ученик попадается и задает совсем уж дурацкий вопрос, – хвать его дубиной по голове… И ведь некоторым помогало.

Нет, друзья, такого мы не заказывали. Мы же с вами обсуждали – все будет мирно, без кровопролития, безопасно, дырок в голове не делаем. Даже если она бритая, будто для этого предназначенная.

Вплыла в больную голову невесть где хранившаяся история о том, как дикие аборигены поймали главу научной экспедиции и, увидев его сияющую лысину, решили сделать из его скальпа праздничный там-там. Но были они высоких нравственных принципов и позволили ему выразить последнее желание. И вот профессор, испросив наконечник стрелы, как шарахнет им себя по темечку, приговаривая «Вот вам праздничный там-там!»

Я лежал под яркими лампами в окружении копошащихся в моей голове врачей и чувствовал себя странно. Практически ничего из того, что я привык считать обычными средствами коммуникации с миром, у меня сейчас не было. Эти люди могли, в принципе, сделать со мной что угодно – не существовало никакой возможности повлиять на их действия.

Кроме одной… Забыть о ключе. Забыть об обезьянах.

Я попытался воспользоваться рецептом. И вот ведь смешно – помогло. Я вдруг почувствовал, что – получилось. Вот сейчас, здесь, на этой металлической хреновине, потеряв практически все, вплоть до имени, – получилось что-то очень важное. Нет ничего, что всегда было неизменными атрибутами меня, а я – есть. Нет ни ключей, ни обезьян. Нет адвокатов, помощников, телохранителей, телефона, одежды, даже имени своего нет! Ничего, кроме СЕБЯ.

Помять неожиданно выкатила откуда-то из захламленных глубин слова:

Дней творения было семь.

На седьмой из них вышел сбой.

Потеряв себя насовсем,