Книга Игрушечный дом - Туве Марика Янссон

— Здесь вот — не то. Здесь вы — не я! Когда ребенок обижен на родителей, его вовсе не утешит, что родителям иной раз тоже приходится туго. Это лживое утешение. Я бы в жизни так не сказала. Родители должны быть сильны и безупречны, иначе ребенок потеряет веру в них. Надо переделать.

Неожиданно запальчиво Катри воскликнула:

— Но сколько можно надеяться на ненадежное! Сколько лет эти детишки будут обманываться, веря в то, во что верить нельзя? Пусть узнают правду заблаговременно, в противном случае им не выбиться в люди.

— Я выбилась, — отрезала Анна, — и еще как. Теперь взгляните сюда: по-вашему, все дети рано или поздно начинают обижаться на родителей и это, мол, естественно. Думаете, я могла бы написать такое?

— Нет, это ошибка. Тут я — не вы.

— Да, это никуда не годится. Если обижены все дети, то каждый в отдельности становится не так уж и важен. Утрачивает свое лицо.

— Но ведь они, — возразила Катри, — как раз и любят ходить толпой. И изо всех сил стараются быть одинаковыми. И до смерти рады, что другие ведут себя таким же манером.

— Но среди них есть индивидуалисты!

— Возможно. Только этим толпа еще нужнее — чтобы спрятаться. Они знают, что белую ворону гонят прочь.

— Ну а тут! Где отклик? Мальчик нарисовал кролика — способностей ни на грош, сразу видно — тут можно бы написать, что я, мол, приколола его рисунок над письменным столом… Этот же мальчик учится кататься на коньках. Кошку у него звать Топси. Коньков и кошки на целую страницу хватит, если писать крупно. Вы не используете материал.

— Фрёкен Эмелин, — сказала Катри, — а вы, оказывается, немножко циник. Как же вам удается это скрывать?

Анна, не слушая ее, положила руку на письма и объявила:

— Ласки побольше! И буквы покрупнее! И расскажите о моей кошке, опишите, какая она и что вытворяет…

— Так ведь у вас нет кошки…

— Это не имеет значения. Ребенок хочет получить хорошее, доброе письмо, вот и все… Придется поучиться. Только, по-моему, вряд ли будет прок. Вы ведь, пожалуй что, их не любите.

Катри пожала плечами, по лицу ее скользнула волчья усмешка.

— Вы тоже.

Анна вспыхнула и, досадуя на эту свою слабость, поспешила оборвать разговор:

— Какая разница, что я люблю, а что нет; дети просто должны мне верить, я бы никогда не смогла обмануть их.

О Анна Эмелин, все твои заботы лишь об одном — о собственной совести, о ней, именно о ней ты печешься. Лгунишка — вот ты кто. Ребенок пишет: «Я люблю тебя, коплю денежки, а потом приеду жить к тебе и к кроликам», а ты отвечаешь: «Замечательно, добро пожаловать!» — но это же вранье! Посулами, которые идут от нечистой совести, ни себя нельзя выгораживать, ни от других отделываться… Нельзя оберегать свою персону, нельзя всегда старательно увиливать от жизненных затруднений, не решаясь говорить «нет», внушая себе, что в конечном счете все люди добры и можно обещаниями или деньгами держать их на расстоянии. Ты даже понятия не имеешь о честной игре! Сложный из тебя противник. Правду надо вколачивать острыми гвоздями, только ведь в тюфяк их не вобьешь!

Облегчение, завладевшее Анной оттого, что отпала необходимость писать письма детям, выбило неожиданную брешь в ее размеренных буднях — дни стали легкими, пустыми, и девать их было совершенно некуда. Впрочем, она, как и раньше, ставила свою красивую подпись на каждом ответе, который клала перед нею Катри, и рисовала кролика. Однажды, когда Анна устала, Катри допустила оплошность: и подписала все сама, и кроликов нарисовала.

Длинноухие зверьки на картинках сидели в траве, спиной к зрителю, так что особой трудности задача не представляла. Короче говоря, кролики у Катри были нарисованы смело и непринужденно. Анна взглянула на них без единого слова, но взгляд ее был холоднее сугроба за окном, и больше Катри кроликов не рисовала.

Несколько раз Анна пробовала дозвониться до Сильвии, но там никто не отвечал.

19

Односельчане хоть и редко, но ходили еще к Катри за советом по тому или иному затруднительному вопросу. Неловко было заявляться в «Кролик» по своим делишкам: им казалось, все видят и знают, что они сюда пришли. Позвонит человек у двери — открывает, конечно, Катри, но за спиной у нее вмиг обнаруживается старая фрёкен Эмелин, суматошная, как вспугнутая птаха, и смотрит Катри через плечо, и допытывается, в чем дело, и суетится: может, кофе подать или не стоит, лучше чаю? Шиворот-навыворот все, да и только. А когда посетитель поднимался наконец по лестнице в комнату Катри, то, право слово, готов был сквозь землю провалиться от стыда, будто украдкой, в обход закона, пришел к ворожее. В это самое время ребятишки и начали дразнить Катри ведьмой, и где они только это подхватили — впрочем, нюх у детей не хуже собачьего. Когда Катри шагала мимо, они помалкивали и лишь потом заводили свою дразнилку, хором, на одной ноте.

Сейчас вот Катри зашла в лавку. Пес ждал на улице, и дети молчали.

— Как у вас там, в «Кролике»? — поинтересовался лавочник.

— Спасибо, хорошо, — ответила Катри.

— Значит, у Эмелинши все в порядке? Старушка уже составила завещание?

В лавке никого не было, только они двое. Катри прошлась вдоль прилавка, спросила, нет ли хрустящих хлебцев, тех, что помягче.

— Нет. Ей что, кусать стало нечем? Или боязно?

— Вы бы поосторожней, — сказала Катри. — Предупреждаю.

Но его уже понесло, и он бросил ей в лицо:

— Нынче там другие кусают, верно?

Катри обернулась и, широко раскрыв свои ярко-желтые глаза, проговорила:

— Берегитесь. Я ведь могу натравить собаку. А она ох как больно кусается.

Она расплатилась, кликнула пса и зашагала к дому; им вдогонку ребятишки опять затянули свою унылую, злобную дразнилку. Услышав крики «ведьма!», Матс, который случился неподалеку, замер как вкопанный. Лицо его побелело.

— Оставь их, — сказала Катри. — Они не виноваты.

Но брат медленно двинулся к детям, готовый схватить любого, кто под руку подвернется, и сорванцы задали стрекача, молчком, как и Матс.

— Оставь, — повторила Катри. — Знаешь ведь, злиться тебе не стоит. Это лишнее. А от меня не убудет.

В тот же вечер в двери «Большого Кролика» позвонил Лильеберг, хотел потолковать с Катри о своих взаимоотношениях с лавочником. Они поднялись к ней в комнату.

— Я насчет фургона, — сказал Лильеберг. — Лавочник, конечно, платит за бензин, и покупаю я у него все со скидкой, но, думаю, пора прибавить мне жалованье. Я справлялся у городских шоферов, они больше получают. А он говорит, что если я, мол, намерен качать права, так за баранку вполне может сесть кто-нибудь другой.

— Ну и как, есть такие?