Книга Часть целого - Стив Тольц

Боль прекратилась так же внезапно, как началась. Я разогнулся и с легким сердцем пошел домой.

Но в спальне боль накатила еще сильнее. Я лег и закрыл глаза с мыслью, что двадцатиминутный сон поможет мне избавиться от неприятностей.

Но это было только начало.

Утром я все еще плохо себя чувствовал. Внезапно подступала тошнота с изнуряющими спазмами и рвотой, меня лихорадило. Сначала я решил, что заразился гриппом, но вскоре мы с мамой встревожились — такие симптомы бывали у меня в детстве и кончились темными объятиями страшной комы. Я снова был прикован к постели и, испугавшись, что краткий проблеск сознания досрочно затуманивается, каждый раз, когда после схваток в животе пачкал трусы, пачкал их еще и от страха. Иначе быть не могло. От болезни и страха я перестал себя контролировать. В постели я понял, что болезнь — естественное состояние нашего бытия. Мы постоянно больны, только не осознаем этого. А под здоровьем понимаем периоды, когда не чувствуем, как разрушается наш организм.

Теперь я хочу, чтобы ты знал: я не согласен с теорией, что все болезни зарождаются в мозгу. Когда мне говорят, что болезни проистекают от «дурных помыслов», мне приходит в голову самая мерзкая, жестокая, злая мысль из набора всех моих мерзких, жестоких, злых мыслей. Я думаю: вот бы посмотреть на тебя на похоронах собственной шестилетней дочери и спросить, каким образом она сумела нафантазировать себе лейкемию? Неблаговидные рассуждения, но меня слишком бесит эта теория. Старость ничего не значит для подобных теоретиков. Они считают, что вещество разрушается, потому что находится в угнетенном состоянии.

Проблема в том, что людей настолько пленяют собственные убеждения, что им кажется, что их откровения должны быть либо полными и всеобъемлющими, либо никакими. Они не могут согласиться с тем, что их истины, возможно, несут в себе лишь часть истины. Следовательно, не исключено, что некоторые болезни зарождаются в мозгу, и, поскольку отчаяние приводит человека в еще большее отчаяние, я готов был принять сверхъестественную причину своего ухудшающегося состояния.

Когда страдания приковывают человека к постели, самодиагностика дает некоторое облегчение — возникает иллюзия возвращения силы. Но если знать о хитросплетениях организма так же много, как о реактивных двигателях, приходится опираться на воображение. Сначала я начал обдумывать, не является ли причиной всего старый, добрый, тривиальный страх. Но за исключением беспокойства за мать и тревоги, что полиция может предъявить мне обвинения, я не очень-то и боялся. Признаться честно, когда за Терри захлопнулась дверь камеры, я вздохнул с огромным облегчением. Щелчок замка означал, что кончились дни моих волнений, и я радовался, что его изолировали.

Второй этап расследования привел меня в мир духовный. Ход моих мыслей был таков: я силился разорвать связь с матерью, и, если в этом крылась причина болезни, корни следовало искать либо в психологическом, либо в сверхъестественном. Болезнь могло вызвать подсознание. Возможно, таким образом организм сопротивлялся, не давая мне совершить предательство. Или если обратиться к сверхъестественному: связь между мной и матерью была настолько сильна, что я был обречен держать свое слово. Всосал с молоком проклятие польской матери, хотя сам об этом не подозревал.

Но как бы то ни было, я чувствовал себя по-настоящему больным. Вот тебе симптомы: рвота, понос, спазмы желудка, лихорадка, головокружение, одышка, туман в глазах, ломота в суставах, мышечные боли, изъязвление пальцев ног, клацанье зубами, белый налет на языке. Короче, было все, разве что не плакал кровавыми слезами, но я не сомневался, что это впереди. Я ослаб, не мог выйти в туалет. Рядом с кроватью стояли два белых горшка: в один меня рвало, в другой я отправлял все остальные нужды. Я лежал в оцепенении, видел сквозь дымку наполовину собранный чемодан, и перед моим затуманенным взором проходили болезненные воспоминания детства. Я вернулся именно на то место, с которого начал. И это было самое неприятное в моей болезни — сознавать, что круг завершен и все годы здоровья я без толку слонялся, а не взошел на Эверест.

В спальне появилась мать с кипой книг в руках и, как в прежнее время, приступила к чтению. Сама едва живая, при тусклом свете лампы зловеще начала с «Железной маски». Я легко вообразил подобное металлическое приспособление на собственной голове. Мать читала с утра до ночи и со временем стала ложиться спать рядом со мной в кровати Терри, так что мы почти не расставались.

Иногда она сбивалась на рассказы о своей жизни в Шанхае до того, как забеременела мной. Часто вспоминала о моем отце номер один, говорила о мгновениях их близости, когда он гладил ее по волосам и звал по имени так, словно произносил священное слово. Только в эти минуты ей нравилось ее имя. Мать сказала, что мой голос очень похож на его, и как-то вечером попросила, чтобы я тоже называл ее по имени. Мне стало очень неловко, хотя я еще не читал Фрейда, но я послушался, чтобы доставить ей радость. Затем она стала облегчать душу ужасными признаниями вроде такого:

— Я чувствовала, что выбрала неправильный поворот, но зашла по дороге так далеко, что не было сил повернуть обратно. Запомни, Мартин, никогда не поздно повернуть, если понимаешь, что заблудился. Не бойся этого, даже если обратная дорога займет десяток лет. Не колеблись, если путь покажется слишком долгим и темным. Не пугайся, если у тебя ничего не останется.

Или еще:

— Все эти годы я оставалась верна твоему отцу, хотя не любила его. Но теперь понимаю, мне следовало давать всем и каждому. Не позволяй морали влиять на образ жизни. Терри убил тех людей, потому что так хотел. Хочешь жульничать — жульничай. Хочешь убивать — убивай.

И еще:

— Я вышла замуж за твоего отца из страха. И оставалась с ним тоже из страха. Страх правил всей моей жизнью. Я женщина не храбрая. Очень неприятно подойти к концу жизни и обнаружить, что ты трусливая.

Я никогда не знал, что отвечать на такие излияния матери, только улыбался ей в лицо, которое некогда было ухоженным садом, и не без замешательства похлопывал ее по костлявым рукам, потому что приходишь в замешательство, наблюдая, как жизнь перед концом обращает взор на саму себя и сознает, что единственное, что может взять с собой в смерть, — это стыд за то, что не жила со всей полнотой.

Однажды я вообразил, что присутствую на собственной казни после долгого, пышного суда. Я подумал: вот, умираю в ясный безоблачный день. Вспомнил о Кэролайн — я больше ее никогда не увижу, а она не поймет широты и глубины моих чувств. Ухожу девственником. Черт! Я глубоко вздохнул. В воздухе стоял отталкивающий, тошнотворный вкус. Это был я сам.

Я бредил? Не слышал, как они вошли. Надо мной стояли двое мужчин в коричневых костюмах, без пиджаков, рукава закатаны, пот заливал им глаза. У одного челюсть настолько выдавалась вперед, что я не мог решить, пожать ли мне руку или подбородок. У другого была крохотная голова, маленькие глазки посажены над маленьким носом, а губы настолько тонкие, что, казалось, их нарисовали карандашом с тончайшим грифелем.

— Мы хотим поговорить с мистером Дином, — объявил подбородок, и эта фраза была знаменательна тем, что меня впервые в жизни назвали мистером. Мне это не понравилось. — Вы меня слышите? Что с вами такое?