Книга Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази

Как ни била Туллия в свой тамбурин, казалось, мы безнадежны.

Кто-то произнес:

— По-моему, я никогда в жизни не думала об эротике, монахини выбили эти мысли у меня из головы, не дав им зародиться.

Тогда Флори твердо сказала:

— Танцуйте для меня, если не для себя.

— О нет. Так не пойдет. Вставай и танцуй сама, — возразила Туллия.

Флори прошла в угол, к шкафу, открыла его, достала уже не такие новенькие черные туфельки из Перуджи. Присела на кровать, чтобы надеть их. Под белой фланелевой рубахой обрисовывалось ее длинное узкое тело и большие полные груди. Черные туфли. Красные губы. И Флори заплясала. Она оказалась хорошей ученицей, это была настоящая пляска, каблуки ее туфель выбивали стаккато в такт тамбурину, и их стук мог бы разбудить дьявола и соблазнить его, как обещала Туллия. А потом она, порозовевшая, запыхавшаяся, покрытая потом триумфа, открыла глаза и заплакала старческими слезами. И попросила вина.

От разговоров и плясок мы так проголодались, что бульона и риса нам было мало. Кто-то высыпал на кухонный стол муку, собирая ее в холмик с кратером посредине. Другая уже была наготове с молоком и яйцами, с маслом и размоченными дрожжами. Мы с Туллией в четыре руки замесили бледное атласное тесто. Покрыли белой тряпочкой и оставили подходить. Кто-то уже разогревал на медленном огне жир, полтора литра подсолнечного масла в тяжелой мелкой сковороде. Я вымыла руки, вытерла их о передник, который повязала мне Флори, и подумала, что вот она, та общность, которая мне нужнее всего в этой жизни. Каким бы скромным оно ни было, это — мое наследство. Я — повар и пекарь. Это мое древнее ремесло, берущее начало от подательниц хлеба насущного, хранительниц огня, распределяющих щедроты. Я всегда сознавала, что все мои попытки научиться бизнесу, «навести порядок», «уединиться» — только игра. Я и себя-то не могла обмануть, не то что других. И потому так хорошо оказаться дома. Там, где я хотела быть, чем заниматься.

Флори сходила за la ciliegina, сухим белым вином с запахом вишневых листьев. Вино с прошлого года вызревало в шкафу. Вот и появился повод его открыть.

— Первый раз в жизни пью вино, когда мужа нет рядом, — заметил кто-то.

— А вот за следующий раз! — предложила другая.

Мы по очереди жарили cincialose, отрывали кусочки теста, лепили их пальцами в неровные пирожки и опускали в кипящее масло, глядели, как они разбухают, покрываются золотистой корочкой. Каждая делала по шесть штук, обсушивала, посыпала солью или сахаром, как попросят, и передавала остальным. За ней то же самое делала следующая, и следующая, и мы откусывали горячие хрусткие пышки между глотками холодного сладкого вина. Эротические воспоминания для каждой из нас.

16. Зацвели первые цукини

Апрель выдался лихорадочный. С юга дул дикий горячий сирокко, и в иные дни он схватывался лоб в лоб с traviontana, не желавшим еще уняться холодным северным ветром. В апреле было все. Бушевали бури, свистели ветры. А в затишья солнце тренировалось к августовским выступлениям. Уже созрели вишни и дикая клубника. На рынке появились базилик, и боррадж, и маленькие дыни с зеленой мякотью, на полях созревала пшеница. А в первый день мая мы неохотно начали собираться к отъезду.

Мне, как и Фернандо, вовсе не хотелось уезжать. Он считал, что со сбором материала для моей книги о южной Италии можно подождать до осени. Но я знала, что нельзя. Я составила рабочий план, и он коротко и ясно говорил мне, что пора начинать, иначе полетят сроки. Мы собирались уехать почти на два месяца, побывать в Кампанье, Базиликате, Паглиа, Калабрии и на Сицилии, вернувшись за несколько дней до приезда детей. Маршрут был составлен заранее, а наши коллеги договорились о визитах к поварам, пекарям и виноделам.

— Пора.

— Да, да, конечно, пора. Просто здесь сейчас такая красота.

— Здесь всегда красота. Она никуда не денется и когда мы вернемся домой, — говорила я, пытаясь втиснуть кружевную юбку с оборками в единственный выделенный мне чемодан.

Чемодан сопротивлялся. Вряд ли я найду случай пощеголять во всех этих юбках, жакетах и шалях среди коз и апельсинов. Но хотелось подготовиться ко всему. Чемодан Фернандо остался полупустым. Я пополнила его абрикосовыми кружевами и сандалиями с завязками, как у балетных туфелек. Муж всегда выбирал для себя большой красный чемодан, заранее зная, что в моем не хватит места. Он любил, когда наши вещи перемешивались.

— Как я счастлив, что ты больше не возишь с собой бальные платья, — сказал он, обнимая и целуя меня.

Мы пригласили к обеду Барлоццо с Флори, поэтому я взялась за работу. На обед будут frittatine, маленькие омлетики с нежными тонкими стеблями молодого чеснока, сотированными с листьями борраджа, и молочный ягненок, протушенный в сливочном масле с луком, пока мясо не начало таять во рту. И салат из одних только листьев базилика, цельных и сладких, с лесной клубникой. Чуть спрыснуть маслом, несколько капель старого бальзама и чуточку перца. Решительно некняжеское меню. Зато Флори будет в восторге.

Мое пение прервал дверной звонок, и Фернандо через ступеньку бросился открывать, уверенный, что это какая-то новая затея Барлоццо.

— Рано утром, насколько известно, Барлоццо зашел отнести ей бумаги… священник… врач… «Скорая».

Я, вытирая руки о передник, подошла к подножию лестницы. Голоса я не узнавала и слышала только обрывки слов, но мне стало холодно. Потом за глазами что-то зазвенело, словно стальной винт, вращаясь, перекрывал свет, и я уже точно знала, что Флори умерла. Фернандо уже обнимал меня, прижимал мою голову к груди, защищая, укачивая.

Вечер с красной помадой и вишневым вином — девять дней назад. Сегодня она мертва. Мы сбежали с холма к повороту, оттуда вверх, в селение, но и там это осталось правдой. Флори мертва. Если кто что и говорил, то обрывками фраз, мысль задыхалась где-то на середине. Вера предложила воды, мы выпили. Кто-то сказал, что процессия из церкви к сатро sante будет завтра на закате. Утром месса. Никто не говорил, что и как. В крахмальной белой рубашке и в темно-серых брюках, со свежевымытыми волосами, зачесанными от разбитого морщинами лба, Барлоццо вышел на пьяццу из огибающей ее аллеи. От ее дома. Он пожимал руки, окоченело подчинялся объятиям. Когда он подошел к бару, Фернандо сделал несколько шагов ему навстречу, я за ним. Они заговорили между собой, а я, обойдя мужа, взяла руку Барлоццо — пергаментная кожа на длинных костях. Он, не прерывая разговора с Фернандо, крепко обхватил мои пальцы. Мы с ним не смотрели друг на друга.

— Ciao, — сказал он и повторил: — Чао, — вдохнув в это слово все, которые не смог выговорить.

Вернувшись домой, Фернандо прошел прямо к письменному столу и принялся писать уведомления людям, ожидавшим нас первыми. Эти записки мы разошлем потом по факсу из бара. Он открыл в доме все двери и окна, ему хотелось, чтобы ветер охватил нас, заполнил шумом, покрыл все звуки. Мы разделись и забрались в нашу незастеленнуго постель.