Книга Портмоне из элефанта - Григорий Ряжский

Станции все еще не было. Никакой…

«Что же у нее там, за тетрадкой? — спросил я сам себя, понимая, что уже созрел. И ответил сам себе: — А что бы ни было — будет моя. Чего бы ни стоило… — И представил себе всю эту прелюдию: знакомство с правильно выбранным поводом, рука в руке мимолетно, проводить-заговорить-обаять-обещать, встретить-удивить-подарить-снова обаять, уже гораздо сильнее, а затем… нежно-трепетно-по касательной-снова нежно, но нежней чем прежде, существенно нежней… И слова… слова… слова… слова… Шепотом… шепотом… шепотом… шепотом… И по кругу… И кругов таких два… Нет, один… Один… Никуда не денется… И купить еще презервативов на всякий случай. Если окажется с принципами… Да!.. И чтоб не раньше пятницы договориться. Когда Динка отвалит… Как ее зовут, интересно?»

Одним словом, девчонка стала окончательно моей, когда следующей остановкой еще и не пахло. Волнительный зуммер постепенно начал стихать, уступая место практическим соображениям относительно будущих поступков и затрат, и тех и других, по возможности, — интеллектуальных. Одновременно я порадовался, что криз на этот раз не случился, я имею в виду, в тот момент, на корточках, когда бухнуло в затылок, но почти сразу откатило обратно. А криз, само собой, — гипертонический.

Итак, все складывалось как нельзя лучше. Мне вообще нравится, когда я быстро определяюсь по жизни, и организм этому не сопротивляется, а приходит в полное согласие с планом, демонстрируя нерастраченный ресурс гормона. Остальное — как выйдет. Это я о финале. Главное — гон и кураж. И победить чтоб! Победить… победить… победить… победить…

Да! Ну и любовь еще. Тоже чтоб…

…Под ногами завизжало железным, и голос объявил:

— Станция «Таганская»!

Я открыл глаза. Зеленая тетрадка все еще перекрывала мою последнюю фантазию, и в этот момент мне дико захотелось увидеть девчонкино лицо, потому что это был последний шаг перед броском. Я подтянул очки повыше, с небольшим запасом по переносице против действия влажной среды, слегка удлинил физиономию движением лицевой мышцы, перевел глаза в состояние интеллектуальной задумчивости и, наклонившись перед сидевшей напротив меня читательницей, спросил:

— Простите, бога ради, вы не скажете, какая станция следующая, а то я, знаете ли, случайно здесь оказался. Плохо ориентируюсь в метро. Джип, понимаете, в ремонте.

Зеленое отодвинулось в сторону, по направлению торможения состава, из-за него появилось прелестное молодое лицо, смуглое от свежего загара, обрамленное аккуратным брюнетистым каре. Лицо задумчиво свело губки в трубочку, посмотрело в вагонный потолок, попутно скользнуло по мне равнодушным взглядом и ответило:

— Если после этой, то «Павелецкая», а если эта самая, то… — она на мгновение задумалась, — то… — В этот момент двери захлопнулись, поезд вздрогнул, девушка приоткрыла рот и не своим уже, тихим, а чужим механическим голосом тетки из поездного динамика выдала запрошенное: — «Копакабана»! Следующая станция — «Копакабана»!

Поезд тронулся, и в этот момент накатила волна. Зашумел прибой… Он накатывал и спадал, и снова накатывал, и снова его оттягивало от края желтой песчаной полосы… Поначалу я его только слышал, потому что шумел он у меня в голове, в самой середине, а затем он мягко перекатился ближе к затылку, в ту часть, что сразу под макушкой, туда, где обычно бухало и отдавалось последующим эхом. И почти сразу же там все успокоилось и затаилось, потому что поезд набрал скорость и ходко шел по прямой, ровно и без толчков. Но все равно я точно знал, что вот-вот, еще немного, несколько коротких колесных перестуков, и я увижу его, этот синий прибой, обязательно увижу вживую, потому что звуки эти тоже были живыми и их хотелось видеть и чувствовать. И я почувствовал…

Внезапно ногам стало мокро, но не холодно, а, наоборот, — приятно и тепло. И накативший прибой защекотал мои босые ступни, и разом вогнал в мое тело миллион острых желтых песчинок, и взорвал на моей коже свои соленые, острые, воздушные пузырьки. Тоже миллион…

И я увидел…

— Копакаба-а-ана-а!!! — заорал я тогда. — Копакаба-а-а-на-а, мать твою!!!

Но это было уже потом, хотя и на двадцать лет раньше поломки несуществующего джипа. Я говорю про тот самый момент, когда я заорал. Это было уже в третий мой приезд в Рио, и, конечно же, после того, как я сошелся с Федей Березовым. До этого я так никогда не орал. До этого мне просто делать это было незачем. До этого я думал, что на свете есть только одна женщина, и ее зовут Динка. И была она самой любимой моей женщиной, а заодно — женой. И про Луизу-Фернанду я в те первые два приезда в Рио-де-Жанейро еще ничего не знал и не предполагал тогда, что она вообще может быть на свете. Моя Лу-Лу…

«Профессор Лаптев» заглушил машины и тремя короткими гудками приветствовал причальную службу. В порту залива Гуанабаро нас знали, успели за последний год привыкнуть к красному корабельному флагу и уже принимали русскую команду за своих, несмотря на то что суда из Советского Союза заходили не часто. Когда с очередными пограничными формальностями было покончено — да и дела особого на этом разгильдяйском континенте до нас, честно говоря, никому и не было, — я первым делом, еще до того, как сбросить пожитки в гостиницу для моряков, сунул нос в портовый фри-шоп — узнать, почем сейчас крузейро. Каждый раз я проделывал это с настойчивым интересом нищего технаря-беспартийца, чудом оказавшегося в составе команды научно-исследовательского судна «Профессор Лаптев», принадлежавшего Ленинградскому институту Арктики и Антарктики. Наверное, я был хороший инженер, но патриотизма мне это никак не добавляло. А платила нам всем ЮНЕСКО. Лично мне — за то, вероятно, что, еще будучи студентом, я придумал одну хитрую штуку, на тиристорах, магнитоэлектрический датчик теплового сигнала. В общем, через пять лет кто-то из арктических начальников наткнулся на крохотную заметку в «Вестнике студенческого научного общества» о моей штуковине, быстро меня разыскал и с ходу воткнул в группу советских специалистов по организации Центра изучения и контроля погоды в западной Атлантике. Центр создавался в Бразилии, в самом центре Рио-де-Жанейро. Представляете состояние младшего научного сотрудника? Но это только поначалу. К моменту моего третьего заплыва в Рио я уже ходил на «Лаптеве» не первый год и представление о прочих мировых географиях имел не понаслышке. Оказалось, что везде, где запускались метеоспутники и с помощью установки специальных антенн собиралась и анализировалась информация о погоде, моя штуковина приходилась как нельзя кстати. Это я про датчик, не подумайте про какую другую штуковину…

Так вот, про ЮНЕСКО… Точнее, про крузейро. Платили они прилично, ну а уж для нашего брата — научного морехода — просто неслыханно. Отвратительно в этой истории было то, что шестьдесят процентов зарплатных крузейро положено было сдавать в кассу океанической бухгалтерии морской державы, причем это была не Бразилия. Хотя легче мне от этого бы не стало, просто противно было б не так. Одним словом, с учетом местных квартирных, пропитания, подарков Динке и небольших отложений в накопительное будущее серии «Д», на жизнь в де-Жанейро оставалось только-только с небольшим. Но из собственного опыта я знал, что уже к концу вторых бразильских суток мягкий местный зной измягчит мои внутренности, отпустит на все стороны света одубевшие за время похода кусочки мышечной ткани, расслабит шею, приподнимет плечи и по-веселому заточит глаз на чужую невидаль. И тогда я начну загорать на местном солнце: быстро, но не огненно, а, наоборот, — бронзово и равномерно, как я научился это делать, причем совершенно естественным образом: без мазей, кремов и судорожных убеганий в спасительную тень. Этому меня, кстати, научил мой бразильский друг, Федя Березовой. А секрет был поразительно простым: надо было всего лишь не бояться обгореть. Вы понимаете, о чем я? Не бояться, и только. И равнодушно воспринимать местное светило как обычный дневной свет от небесного источника. Вы не поверите, но у меня получилось, причем сразу. Что-то там про это организм знал и умел запросто регулировать, если было нужно. И вот тогда-то я и зажил здесь, как свой, — в считаные дни после того, как «Лаптев» пришвартовывался, становился почти местным по внешнему облику. Темно-русые волосы тоже удивительно быстро реагировали на здешний солнечный витамин и в результате в наикратчайший срок шустро выжигались до светлой русости с редкими в прошлую темноволосость промежутками.