Книга Жак - Жорж Санд

LIX

От Фернанды — Октаву

Разлучиться? Нет, это ужасно, это невозможно! Я прекрасно знаю, что у вас хватит сил отогнать эту зловещую мысль и не покидать меня. Я полагалась на вашу дружбу, когда сказала: «Да, ты можешь остаться, Октав. Останься откажись от преступных мечтаний, сделай благородное усилие над собой; открой глаза, посмотри, какой святой любовью тебя любят, как ты можешь быть счастлив в кругу твоих друзей, которые наперебой балуют тебя, и как ты будешь страдать в одиночестве, терзаясь угрызениями совести за то, что привел в отчаяние сердце, искренне любившее тебя, и сожалея о том, что огорчил своим отъездом два других сердца. Загляни в свою душу, посмотри, как она хороша, молода и сильна. Разве не может она из двух жертв принести более благородную и более великодушную? Неужели ты не уверен, что всегда будешь управлять своими страстями? Разве я поверю, что у тебя чувственность возьмет верх над сердцем? Ведь я всегда буду тут и укреплю в тебе мужество, если оно ослабеет. Неужели ты останешься глух к моему голосу, когда я буду молить тебя? А эти сладостные слезы, которые ты проливаешь теперь, неужели они иссякнут, когда польются мои слезы!». О, дорогой Октав, говоря так, я чувствовала, что Бог вдохновляет меня. Доверие, чудесная вера снизошли в мою душу, мне как будто ниспослано было откровение, и я увидела то, что произойдет меж нами. И действительно, разве не было чудом мое решение и восторг, объявший тебя в ту минуту? Ты не знаешь, как ты был прекрасен, когда, упав на колени, поднял руки к небу, призывая его в свидетели своих клятв; как разрумянилось и оживилось твое бледное лицо; каким огнем вдруг загорелись твои усталые и почти угасшие глаза. Небесный луч оставил на тебе свой отблеск, и со вчерашнего дня у тебя совсем иное выражение лица, иная красота, которой я прежде не знала. Изменился и твой голос: в нем появилось что-то новое, проникающее в душу, как прекрасная музыка, и когда ты читаешь вслух, я не слушаю слов, не понимаю смысла прочитанных фраз, одна лишь гармония твоего голоса меня волнует, и мне хочется плакать. Я чувствую, что и сама я переменилась: у меня возникли какие-то новые способности, мне понятно теперь множество вещей, которых вчера я еще не понимала; на сердце у меня теплее, и оно стало богаче. Больше чем когда-либо я люблю мужа, свою сестру Сильвию и своих детей; а к тебе, Октав, я чувствую привязанность, имени которой не стану искать, но знаю, что Бог вдохнул ее в меня и Бог ее благословляет. Как ты благороден и чист, друг мой, как непохож ты на других мужчин и как мало тех, кто способен понять тебя!

Что сталось бы со мной, если б ты покинул нас? От одной мысли о разлуке с тобой я все еще болезненно вздрагиваю. Да знаешь ли ты, друг мой, как ты необходим для всех нас, а главное, для меня? В прошлом письме ты совершенно правильно сказал: мы с тобой единое целое. Никогда два характера так не соответствовали друг другу, никогда два сердца так не понимали друг друга, как наши. Между Жаком и Сильвией большое сходство, а на нас они не походят, и именно поэтому мы их так любим; вот почему у нас могла возникнуть любовь к ним, а меж нами любовь невозможна. Мне думается, для любви необходима разница во вкусах и мнениях, мелкие обиды, примирения, слезы — все, что может взволновать чувствительность и пробудить повседневную заботу; дружба, братская любовь, если хочешь, счастливее, более ровна и чиста: это убежище против всех житейских бед, высшее утешение в горестях, которые причиняет любовь. До нашего с тобой знакомства у меня была подруга, которой я изливала все свои огорчения, и хотя ее ответные письма были язвительны и суровы, одна уж привычка писать ей о всех событиях моей жизни приносила мне большое облегчение. Ты читал ее письма, делал из них свои выводы и умолял меня сместить мою наперсницу и передать тебе ее обязанности. Не знаю, право, оказалась ли она, как ты полагаешь, мнимой и дурной подругой, но, уж конечно, она не могла сравняться с тобой, мой дорогой, мой добрый Октав. Ах, как далеко ей было до твоей мягкой и чувствительной души! Она меня все пугала, а ты стараешься убедить; она мне грозила неизбежными бедами, а ты учишь меня, как оберегаться от них; ведь у тебя-то, во всяком случае, не меньше ума и здравого смысла, чем у нее, а кроме того, ты знаешь, как надо говорить со мною, как убеждать. С тех пор как ты живешь здесь, я привыкла постоянно открывать тебе свое сердце и благодаря этому исцелилась от мелких нравственных недугов, избавилась от многих недостатков, которые мешали и вредили моему счастью.

Ты научил меня мириться с огорчениями повседневной жизни, терпеливо сносить несовершенства любимого, не требовать от сердца человеческого больше, чем оно может дать; ты внушил мне стремление к справедливости; ты научил меня любить Жака так, как надо его любить, чтобы сделать его счастливым. Стало быть, и мое и его счастье — дело рук твоих, дорогой мой друг! И я так привыкла прибегать к тебе во всех затруднениях, что мое благоденствие рухнуло бы в тот день, как я лишилась бы твоей помощи; быть может, вернулись бы ко мне прежние мои недостатки, и я утратила бы плоды твоих советов. Итак, останься и больше никогда не говори о разлуке. Мы заживем еще лучше, чем жили до сих пор. Дети мои будут расти у тебя на глазах, и мы вместе будем их воспитывать: мы постараемся развивать их ум так же заботливо, как теперь заботимся о телесном развитии и здоровье этих крошечных особ. После детей и после Жака ты для меня будешь самым дорогим, хотя я считаю Сильвию своей сестрой и люблю ее как сестру. Но по характеру ты ближе мне, я чувствую к тебе больше доверия и душевного тяготения, особенно теперь, и мне кажется, что мы получили новое крещение и что Бог покарает нас, если мы будем порознь взывать к нему.

Оставь у себя мой браслет, но при одном условии: прикажи восстановить на нем инициалы Жака, не стирая твоих инициалов, — пусть и те и другие будут переплетены с моими инициалами, и пусть сердце твое никогда не отделяет меня ни от него, ни от тебя.

LX

От Жака — Сильвии

Блосская ферма

Вчера ты спросила меня, почему я так часто езжу в Блосс, и упрекала за то, что с некоторых пор я все ищу уединения. Это правда: никогда еще я так сильно не чувствовал потребности побыть одному и поразмыслить. Это пустынное место с угрюмым ландшафтом нравится мне и действует на меня благотворно. Я чувствую, что некая рука, неумолимая, но и в суровости своей все еще отеческая, ведет меня в безмолвие лесов и учит там меня смирению. Присев у подножия векового замшелого дуба, я вспоминаю всю свою жизнь. Это меня успокаивает.

Разве ты не знаешь, что со мной? Неужели ты не заметила, что Октав любит мою жену? Долго эта любовь была романтической и невинной, но она становится яростной, и если Фернанда еще не видит этого, то скоро увидит и она. Мы были неосторожны, постоянно оставляли их одних, а они так молоды! Но что мы могли сделать? Разве стала бы ты притворяться и требовать от Октава любви, которую сама же и отвергла? Ты из гордости отказалась бы от всего, что походит на низкую ревность и уязвленное тщеславие. А мое положение было гораздо хуже. Ведь сначала я несправедливо обвинил этих молодых безумцев; я чувствовал, что должен искупить свою вину перед ними, и страх совершить новую ошибку заставлял меня закрывать глаза. Признаюсь, вопреки очевидности, я все еще не могу допустить, что Октав влюблен в Фернанду; вначале он казался таким уверенным в себе и весь прошлый год был так счастлив в нашем кругу. Но вот настала зима, он изменился, с каждым днем все больше волновался, делался все рассеяннее, а теперь по-настоящему заболел от горя. Он честный человек; неудивительно, что он держится со мной сухо и холодно. Он не умеет скрыть от меня чувства неловкости и смущения, которые я вызываю у него, а между тем он искренне любит меня. Вчера вечером, когда я уже собирался сесть на лошадь, он вышел во двор вместе со мной и заговорил о поездке в Женеву, которую собирается предпринять. Я понял, что он хочет удалиться от Фернанды, и молча пожал ему руку; тогда он бросился мне на шею, воскликнув: «Ах, милый мой Жак!..». Затем вдруг остановился и стал говорить о моей лошади. Бедняга Октав, он несчастен, и притом по нашей вине: мы предоставили ему слишком большую свободу действий среди опасностей, подстерегавших его в молодые годы. Но где бы они ему не встретились? И где бы он мог так мужественно бороться с ними?