Книга Кладоискатели - Нина Соротокина

— Я и не тужу… — Хорошо, что никто не видит в темноте, как он покраснел. Матвей точно угадал в его страстных воспоминаниях обиду за утраченный княжеский титул.

— Вот и не тужи. Мои предки из смоленских князей, кто-то там был потомком Рюрика, но мне это не важно. Я, честно говоря, вообще сомневаюсь, был ли на Руси этот Рюрик. Его для нас немцы придумали… А у моих предков была волость в Вязьме, потом она куда-то подевалась. Из всех моих предков только один приобрел известность тем, что был, бедняга, убит в битве под Конотопом восемьдесят лет назад. В его честь меня Матвеем и назвали. — Он закинул руки за голову, потянулся истомно. — На Западе люди лучше живут. Чище… Там как говорят? Наш мир лучший из миров…

— Это кто ж говорит такое? — хмуро спросил Родион.

— Один немец. Лейбниц его зовут. Он писал, что, мол, Создатель, когда творил мир, перебрал кучу вариантов и выбрал лучший.

— А не перепутал? — усмехнулся Родион.

— Не думаю. На Западе этого Лейбница очень чтут. Философ, лютеранин — дока! Правда, некоторые образованные парижане с ним, как и ты, не согласны. Но это те, которые в Бога не веруют.

— Богохульники?

— Можно и так их назвать. В Париже они очень знамениты. Вся столица под их дудку танцует. Их повторяют, цитируют. В Париже Бога ругать сейчас модно. Некий аноним издал очень острую вещицу, называется «Персидские письма»[24]. В этой книге рассказывается о том, как персы — выдуманные персонажи — приехали в Париж, увидели все недостатки французов и высмеяли их.

— Книгу написал перс?

— В том-то и дело, что парижанин. Он не смеется над самими французами, но критикует порядки, суд, канцелярии государственные, туда-сюда… Ну, ты понимаешь!

— Этим бы персам в Россию приехать, — задумчиво бросил Родион и вдруг спросил: — А ты в Париже тоже богохульствовал?

— Впрямую нет, но там так принято. Если хочешь не выделяться и не отставать от времени, то к вере будь равнодушен, не шепчи постоянно молитвы, но умей одеться, умей руку даме подать. В разговоре надобно слыть интересным. А то скажут: у… русский медведь!

— Ради красного словца не пожалей ни мать, ни отца.

— Ты как-то уж чересчур серьезен. Во Франции так не принято. В этих «Персидских письмах», например, написано: «В Париже тот человек, у кого лучший выезд». Это, конечно, шутка. Сами они вроде бы так не думают, веря в добродетель, но с некоторой горечью отмечают, что для иных в хорошей карете весь смысл жизни. Но вообще-то я не то хотел сказать. — Матвей вдруг рассмеялся. — Суть в том, что жить нужно легко, не унывать и эдак над всем смеяться. И еще в этой книге описан персидский гарем. Представляешь? Дамы от этих «Писем» без ума.

— Теперь понятно, почему и ты от этих писем без ума. Пусти козла в огород.

— Ну уж это ты зря. Думаешь, я за каждой юбкой волочусь? — обиделся вдруг Матвей. — Думаешь, сердце у меня для всего женского пола открыто? А вот и нет. Есть у меня любовь, возвышенная и затаенная.

Матвей и сам не понял, как выскочили у него эти слова, но, произнесенные вслух, они тут же обрели свою собственную жизнь. Задушевная ли беседа была тому виной или лунный свет, таинственно разлиновавший пол квадратами оконных рам, или блестящие глаза Родиона, они как-то особенно сияли у него в темноте, но Матвей поверил себе совершенно, ей-ей, он не врал!

— Если хочешь знать, — продолжил он запальчиво, — я сейчас нахожусь в доме возлюбленной моего сердца — Лизоньки Сурмиловой.

— Так вот отчего ты на меня злился? — воскликнул Родион.

— А ты думал? Мы познакомились с ней в Париже в доме нашего посланника. Она больна, бедняжка. И папенька ее, на вид — настоящий боров, повез лечиться на воды и солнце. Она мне сразу приглянулась. Стройненькая, глазищи — во! Румянец во всю щеку. При этой болезни румянец первое дело. И чем она меня поразила? Тишина… каким-то особым внутренним покоем. Француженки суетливы, только и думают, как бы соблазнительнее грудь обнажить да ножку из-под подола выставить. И заметь, ничего не делают просто так. Я эту практичность у них ненавижу! Все они — Мими. А наша дева не такова. Лизонька Сурмилова тиха, застенчива, она скромна и бескорыстна. Понимаешь?

— Понимаю, о, как я тебя понимаю.

Родион уже сидел на лавке, одеяло упало на пол, но он не чувствовал холода. Что может быть интереснее в двадцать пять лет, чем разговор про любовь? И, внимая пылким речам друга, он сам переносился в уютную гостиную, где сидела, гордо вздернув головку, другая девица, прелестная и милая. Та, которую его семья разорила, оставив без приданого, и которой он никогда не сможет сознаться в своем чувстве, потому что сам неустроен и беден.

— А Лизонька Сурмилова знает, что ты в нее влюблен?

— А как же, — бодро откликнулся Матвей. — Это первое дело — сознаться в своих чувствах, Она ответила мне со всем пылом своей прекрасной, скромной души. Но обстоятельства нас разлучили.

— Обстоятельства… они коварны! Обстоятельства выше нас, они держат нас за горло.

— Слушай, у тебя есть чего-нибудь выпить?

— Квас.

— А покрепче?

— Не надо тебе покрепче, опять развезет. — Родиону не хотелось отвлекаться от прекрасного, волнительного разговора. — А что ты будешь делать, когда мадемуазель Сурмилова вернется в Петербург?

— Женюсь немедля. Если, конечно, этот боров — ее папаша — не будет палки в колеса вставлять.

— Это ты про Сурмилова?

— Но если и будет вставлять, я пойду до конца!

— Про Сурмилова говорят, что он сказочно богат, — осторожно заметил Родион.

— Ах, что мне его богатство? Богатство души не греет. Любовь — вот главное. — Проказница ночь настолько все смешала в голове нашего героя, что он совершенно искренне верил тому, что говорил, и Родион тоже поверил в эту искренность.

— Значит, богатство не главное? Но на жизнь семейную тоже надо деньги иметь!

— Богатство, конечно, не мешает, но основа всего — любовь. Слушай, я ведь много не прошу, но капля спиртного у тебя найдется?

На этот раз просьба Матвея была услышана. Родион прошлепал босыми ногами в соседнюю комнатенку, нащупал на поставце бутылку венгерского. Она была ополовинена, Флор, негодник, балуется барскими припасами. Матвей выпил вино прямо из бутылки, остатки венгерского промыли его мощную глотку.

— Все, теперь спать…

— Теперь спать. — Родион подоткнул одеяло со всех сторон, после холодного пола ступни приятно пощипывало. Голова была полна мыслями о княжне Клеопатре. И, словно угадав его мысли, Матвей уже сонным голосом пробормотал:

— А Клепке ты приглянулся… Ей-богу, меня не проведешь. Ты бы наведался как-нибудь, развлек тетку с племянницей.