Книга Варяжский круг - Сергей Михайлович Зайцев

«Этот калика-торк только кивает благодарственно и через раз кланяется и крестится, смотрите, всей щепотью, а не двумя перстами[23]. Он – язычник. И обманывает христиан. Изгоним его!» И калики прогнали Окота.

Потом половцы ходили к Чернигову, не спешили возвращаться домой. Осмотрели неприступный замок Любеч, взлелеянный самим Мономахом. И недалеко от Любеча, чуть ли не в виду его башен, Окоту удалось перехватить двоих Мономаховых гонцов. А послание, найденное у них, оказалось пустое – сплошь книжная премудрость, которую так почитают христиане и выворачивают на ней свои мозги. И не стоило за те слова, что были начертаны в послании, терять одного из лучших воинов. Старик же, при сем присутствующий, оказался не так уж глуп. Он пытался слова послания заменить своими словами и что-то лгал про золото и серебро. Старик попался на хитрость Окота, он решил, что половецкий хан не понимает письма. Как же плохо он знал половецких ханов!

Глава 8

Да, Окот не торопился в свои степи. Домой торопятся с победой. Но скакал Окот быстро и жег сельцо за сельцом. То вправо от основного пути отклонялся, то по левым тропам заходил в самые дебри. А наткнувшись на жилье, не подкрадывался – он гнал коня во весь опор через поля и огороды, перемахивал, словно перелетал, кустарники и плетни, увлекая за собой всадников кличем отца Алыпа: «Айва! Айва!» Взяли одно русское сельцо, взяли два сельца бродников в лесостепи и два же аила диких половцев, прислужников Руси. У русских отняли медь и серебро, а также дорогие котлы из железа, меди и бронзы, а еще ткани; у бродников отняли три табунчика коней, всего голов на сто, но за них пришлось биться, потому что все бродники оказались хорошо вооруженными; а на диких половцев среди ночи нагнали страху грозным кличем «Айва! Айва!» и отняли у них три отары овец, и когда согнали овец в одну отару, насчитали в ней тысячу голов. Потом еще одну голову посчитали – ханскую. Чтобы другим половцам было неповадно продаваться Руси, Окот Бунчук срубил голову трусливого хана и приторочил ее к седлу. Весь бок коня и сапог Окота были в крови, и кровь эта жирно блестела в свете сгорающих шатров. А Окот намеренно поставил своего коня так, чтобы всем было видно им, Окотом, содеянное. Половецкие женщины с ужасом взирали на жалкую голову своего хана и стенали, и причитали, и кусали себе руки, но боялись встретиться с Окотом глазами и боялись проклясть его, потому что много уже слышали о его жестокости, а этой ночью и увидели ее. Оба аила, всего человек до семидесяти, Окот поднял и повел за собой. Воины же его при этом очень радовались: «С таким ханом не обезлюдеют наши становища. Увел орду по весне, но к осени приведет такую же». И еще так говорили команы-всадники: «Окот Бунчук еще только набирает силу. Он встанет высоко и крепко, подобно своему деду, хану Осеню. Народный сын станет народным отцом – строгим и справедливым. Хорош хан! Атрак, сын Шарукана, не такой. В трудное время Атрак не сможет сказать решительного слова». И еще говорили половцы: «Девок белотелых хотели – мы их имели, насытились. Хотели мы богатства – вот оно! Полны наши переметные сумы, и степь гудит под копытами стад, и целую орду рабов приведем матерям и сестрам. С богатством таким никто уже не спросит: „Где мой сын? Где мой брат?“ Можно возвращаться». И видя, что воины его сыты и довольны, что они стали все чаще поглядывать на юг, Окот Бунчук сказал им: «Пора возвращаться!»

Когда выехали в степь, с игреца и Эйрика сняли колодки и вернули им их коней. Теперь хорошей еды давали столько, сколько брали себе. И обещали команы: «Пройдет год, пройдет два, и будешь ты, рус, и ты, другой рус, у нас, как ичкин – свой человек, бывший врагом. Будет у вас и свой шатер, и свои женщины, и дети, и овцы. А если будете разумны, то сумеете стать ханами. У нас живет много ичкин, и никто из них не желает обратно в Киев. И вы не будете желать, мы сделаем из вас хороший ичкин!..» Но следили за пленниками зорко, а на ночь опять заковывали в колодки. На шею вешали ботала, чтобы слышать о каждом движении пленных. Чутко спали половцы.

Теперь двигались медленно, движение задерживали отары овец. Поэтому к Донцу вышли только на шестой день пути. Река в том месте была еще узка и мелка, однако это была та река, из которой половцы пили с детства и, как ласку матери, до глубокой старости помнили вкус ее воды. День был знойный. Команы очень обрадовались реке, и все, кто мог, с криками и визгом кинулись в ее прохладные волны. Овцы и кони обступили берега. Женщины вымыли из своих глаз степную пыль, и глаза их стали лучистыми и блестящими.

А среди плененной орды диких половцев был один юноша, который задумал бежать от Окота. И в то время, когда все пили и плескались и даже сам Окот стоял по грудь в воде, юноша спрятался под высоким бережком в зарослях камыша. Он сидел там, пока Окот Бунчук не продолжил путь, и потом бежал, куда хотел. А был тот юноша статный и красивый, неглупый к тому же и веселый – такие всегда на виду: и ростом, и умом, и веселостью. Кого-нибудь другого и не заметили бы половцы Окота, не выделили бы из чужой орды. Этого же юношу сразу приметили и, когда он вдруг исчез, быстро спохватились.

Спросили всадники у орды:

– Куда подевался тот, кто спрашивал про Шарукангород? Уж не к Атраку ли подался?

Одна женщина ответила:

– Среди овец видели его.

Тогда Окот Бунчук напомнил ей поговорку:

– Усевшись на верблюда, не спрячешься среди овец. И послал хан двоих воинов в погоню.

Очень скоро того юношу поймали – как ни быстро он бежал, как ни хитроумно прятался. И в какую бы из сторон юноша ни держал путь, путь его был короток, потому что закатилась его звезда. Все, кто родился под этой звездой, шли теперь в одну сторону, к смерти – и старик, что сидел усталый на обочине дороги и тер руками запавшие глаза, и младенец, рожденный стать богом, полный жизненных сил, и юноша, бегущий по степи из неволи. Обманывается человек, думающий, что смерть явится тогда, когда он пойдет ее искать. Половецкие предания говорили, что раньше так было. Нет, смерть стала хитрее и давно уже не ждет, когда ее позовут. Она придет незримо, а может, в образе ползущей змеи либо в образе крикнувшего ворона, или невесомой пушинкой сядет на чело, тенью падет на придорожный камень, на котором отдыхаешь ты, о человек, или капелькой яда стечет в лохань, где купают младенца. Придет сегодня, и не будет у тебя завтрашнего дня. Все пойдут дальше и будут все реже вспоминать тебя, думая о своем, и будут, как ты, глядеть себе под ноги, ища, где бы удобнее ступить, и, замышляя дела на две жизни вперед, забудут о смерти.

Не лгали те, кто говорил, что Окот жесток.

Беглеца положили на землю и согнули его колесом – так, чтобы своими подошвами он касался затылка. Потом на обеих концах тетивы завязали по петле. Одну петлю набросили юноше на шею, другую на голени. И отошли от него. Несчастный, разгибаясь, сам удавил себя.

Игрец сказал Окоту:

– Не устало твое сердце от зла. В нем, видно, нет сочувствия ни виновному, ни безвинному. Всегда одинаков твой суд – будто ты хочешь раздать всю смерть и не оставить себе.