Книга Череп епископа - Александр Прозоров

Зима. Издавна на Руси это время отводилось для праздников, военных походов, для отдыха и несвязанного с землепашеством ремесла. Скотину пасти негде, косить нечего, пахать-боронить тоже, а потому садится мужик, да начинает со скуки либо войлочную шапку валять, либо тегиляй в рассоле вымачивать, либо в поход собираться. Как скромно сказано в одной из летописей, глубокой зимой псковские горожане от нечего делать решили сходить на Литву в отместку за ее прошлые нападения. Но в пути решили, что до княжества далеко, повернули к Ливонии, разгромили несколько орденских замков и с добычей вернулись назад. Чего только со скуки не сделаешь? На Руси даже время зимой другое, нежели летом. Ведь испокон веков принято, что сутки делятся на день и ночь, по двенадцать часов в каждой половине — и очень долго в Московии не могли прижиться глупые иноземные механизмы под названием «часы», не понимающие такой элементарной вещи.

Двор притих, едва только поднялось солнце — но только на время короткой молитвы и утренней трапезы, после чего снова закипела повседневная работа. Запрягались сани, в которые кидались топоры и веревки, коли подворник отправлялся за дровами, или вилы, если сани отправлялись за свежим сеном к расставленным на дальних лугах стогам. Боевых скакунов и породистых туркестанских жеребцов выводили на выездку: ведь конь — это не пищаль, которую можно поставить на несколько лет в чулан, после чего она станет стрелять так же исправно, как и прошедшая десятки сражений. Конь нуждается в ежедневных тренировках, приучению к той работе, с которой ему придется столкнуться в своей жизни — это в равной степени касалось как старой обозной лошади, так и тонконогого арабского скакуна.

Впрочем, в той же самой степени это касалось и людей, а потому Семен Зализа, государев человек и порубежник Северной Пустоши, неторопливо прогуливался вдоль частокола в полном вооружении — юшмане, островерхом шишаке и толстокожих бычьих сапогах, и легко играл тонкой, изящно выгнутой саблей, то рисуя вокруг себя полупрозрачную, но непреодолимую стену из булатной стали, то подрубая выросшую слишком близко от усадьбы молодую поросль. Не тренировался, а просто играл клинком, привыкая к нему, как к нормальному, естественному продолжению руки. И ломал голову над словами обитающей на Неве нежити: «Чую я, кровь проливается на рубежах земли русской, у большого озера в той стороне, где садится ввечеру Ярило ясное. Чую, не остановится ворог у стольного града, пойдет дальше, смерть и муки неся».

Большое озеро на западе имеется одно — Чудское. Вдоль него стоят четыре крепости: Псков, монастырь Печерский, за Ливонскую вотчину перед царем отвечающий, Гдов, да Иван-город. Правда, что Псков, что Иван-город были твердынями, взять которые ни одна из мелких дикарских стран, лежащих в немытой Европе, никак не могла. Да и не на самом озере стояли они, а вблизи, на реках. Монастырь так же не на озере, а чуть в стороне. К тому же, Псков от него в считанных верстах, либо помощь выслать сможет немедля, либо гонца за подмогой прислать.

А на самом озере, посередь его восточного берега, охраняет покой земель русских Гдов. Причем место его оказалось в стороне и от проезжих дорог, и от широких рек. Мало кто миновал эту крепость по своим делам, и исчезни она бесследно — не один месяц пройдет, прежде чем весть об этом дойдет до ближних воевод. Хотя, конечно, осади его вороги — грамоту тамошний воевода обязательно бы послал. Не мог не послать.

Зализа поймал на кончик сабли одинокую снежинку, подкинул ее немного вверх, и быстрым движением рассек надвое.

Да, Гдов, пожалуй, мог попасть в осаду так, чтобы об этом ближайшие крепости не узнали. Вот только кто его воевать станет? Ливонский Орден, половину лета к походу готовившийся, вроде как раздумал и к изнеженной жизни вернулся. Литовцам на него дороги нет, свенам — тем более. Нет, врет нежить, мысли какие-то темные вынашивает, подлость людям христианским сотворить умысливает! Зализа размашисто перекрестился — и тут из-за частокола раздался истошный женский вопль.

Семен, развернувшись, со всех ног кинулся к воротам, заскочил во двор и увидел замерших в немом изумлении подворников, испуганно прижавшуюся к стене Алевтину, зажимающую себе рот, выронившую чан с помоями кухарку и стоящего посреди двора человека в черном монашеском одеянии. Монах медленно повернулся — и Зализа, сам едва не выронив саблю, тоже попятился назад, пока не уперся спиной в частокол:

— Боярин Волошин…

Всего полгода назад он самолично схватил боярина Харитона за крамолу супротив государя, причем измену свою Волошин признал и был отправлен в Москву, в Разбойный приказ вместе с еще одним крамольником. И чего меньше всего ожидал сейчас опричник — так это возвращения боярина в свою вотчину.

— Так что, в родном доме мне уже корец никто поднести не желает?

— Отец! — метнулась к боярину Алевтина — и дщерь свою Волошин не оттолкнул, обнял слабой рукой, положив ей на спину желтую выцветшую ладонь. — Пойдем, отец.

Они поднялись на крыльцо, скрылись в доме, и только после этого, потихоньку приходя в себя, зашевелились во дворе люди, тревожно заржала лошадь, принялись сгружать у кухни ровные хлысты сухостоя подворники. Многие с интересом косились на Зализу, ожидая, что теперь станет делать опричник.

Семен и вправду чувствовал себя, как выброшенная на берег рыба. Жизнь, к которой он успел привыкнуть за последние месяцы, рассыпалась в один миг. Конюшни, которые он привык считать своими, дом, усадьба — все в момент выскользнуло из рук, и он опять оставался один, как перст, с саблей на боку и присягой защищать рубежи Северной Пустоши…

Впрочем, перед смердами своего состояния он никак не проявил — во всяком случае, попытался не проявить. Убрал саблю в ножны, повел плечами, прошелся по двору, словно продолжая разминку — хотя думал теперь совсем уже о другом: породистых волошинских жеребцов ему более не видать. Ну, да ладно. Два года на боевых конях рубежи объезжал, и поспевал всюду. Пусть сотню верст в день на них не пройти, зато и отдыха в полмесяца после скачки они не требуют. Хорошую пару он из конюшни заберет: чай, именно волошинские подворники Урака застрелили, полное право имеет. Доспехи на плечах его, личные, угличской слободой для похода на Казань купленные. Портно тоже, вроде, не волошинское, краденным считать нельзя.

Тут Зализа вспомнил про посаженных им на берегу Суйды иноземцах, и с облегчением перевел дух: полсотни мечей под рукой есть! Видать, сам Господь направлял его думы, когда вместо истребления странного воинства он попытался заставить его служить земле русской. С тех пор они и свенов в приневской чащобе остановили, и мануфактуру в его имении ставить, вроде бы, собрались, и сейчас от позора спасут.

Коли боярские дети волошинские в засеку к Невской губе ходить перестанут, можно будет иноземцев этому обязать. Чай, в реестр он их включил, от тягла государева освободил — обязаны службу нести.

Семен вздохнул и махнул рукой — ничего, и с боярином Харитоном рубежи не порушатся, и он не пропадет. Коней для засечников сам прикупит, золотишка у него немного накоплено, да и себе в конюшню лишнюю пару поставить не помешает. Поначалу сам в поле, в наряд походит, дабы в исправности новых засечников убедиться. А там…