Книга Седьмой ключ - Елена Ткач

В эти дни Круглов не просыхал с утра до вечера, и однажды, когда Мишка побежал за тяпкой к сарайчику, где хранились садовые инструменты, он услышал прерывистые короткие рыдания. Отец плакал. Мишка всего этого вынести больше не смог и напился втихую, пока взрослые ходили на пруд купаться. Его вырвало прямо на мамино платье, брошенное на спинку стула в Мишкиной комнате, чтоб никто из пьяных гостей невзначай не попортил… Отец для порядку опять ему морду начистил, а с матерью сделалась истерика: то ли из-за того, что сын напился, то ли из-за погубленного платья…

Так прошла неделя. Все это время Мишка держал в голове одно дело, которое ему нужно было успеть позарез, а именно: попрощаться с Манюней. Он исколесил на велике всю округу, но Машки и след простыл, точно ее и не было! Калитка все время была на замке, только однажды Мишка обнаружил ее открытой и, как на крыльях, кинулся к дому… Но встретил там одного Машкиного отца, который что-то невнятное бормотал насчет того, что Маши нету и вообще, мол, шел бы, парень, отсюда! Но он все-таки продолжал поиски: смотался к дому Ветки на берегу пруда, но и там не было никого, а на двери висел здоровенный замок. Тогда Мишка ткнулся к Борьке и узнал ужасную новость: Борьку с приступом эпилепсии увезли в районную больницу! Мишка — к Алешке, может, этот хлюпик знает, где Маша… Но того тоже не было, дом был пуст, а соседи сообщили ему, что Алешина мама и бабушка — в местной больнице, в Свердловке, а где сам Алеша, они не знают…

«Черт знает что такое тут происходит!» — недоумевал Мишка, решив, что его приятели, как видно, все сговорились, чтобы бросить его одного и именно в тот момент, когда он нуждался хоть в чьем-то участии… Оставалось покориться судьбе и уехать, представив эти проклятые места воле случая или рока или черт знает еще чего, потому что в высшие силы Мишка не верил…

«Не хотят общаться со мной — и не надо, им же хуже!» — злобствовал он, грызя ногти. И радовался, что никого не надо предупреждать. Только одно его мучило — Машка! Он хотел, чтобы она немедленно свалила отсюда и никогда в жизни носа бы не показывала в здешних краях! От одной мысли о том, что веселая золотовласая Машка, его первая любовь, станет жертвой радиоактивного заражения, ему делалось плохо. Он гнал от себя эту мысль, повторяя, как заведенный: «Пятьдесят лет, они продержатся пятьдесят лет!» Но, как говорится, если сто раз сказать «халва», во рту слаще не станет! Он не верил, что с теми бочками все обойдется, ждал чего-то ужасного… и отчего-то догадывался, что даже на пресловутых Канарах спасения от этих мыслей он не найдет…

И вот настал день отъезда. Вещи сложили еще накануне, их набралось порядочно, и днище перегруженной «вольво» чиркало по земле на ухабах. Они проезжали станцию, когда Мишка вдруг заметил Манюню на базарчике возле железнодорожной платформы у края шоссе. Машка покупала у торговки мятые помидоры и была какая-то на себя не похожая.

Мишка завопил, что есть мочи: «Пить хочу!» — так громко и неожиданно, что отец невольно резко ударил по тормозам… Удар, толчок — в задний бампер их «вольво» впаялся ободранный «жигуленок». Мишкин отец, матерясь, полез выяснять отношения, а парень моментально воспользовался моментом и через миг был уже возле Машки.

Она взглянула на него с таким видом, точно он смертельно ей надоел — эдак вскользь и с раздраженной гримаской. Кивнула, мол, привет, и продолжала прерванный разговор с продавщицей.

— Вы же сказали — по семь, а выходит по восемь! А если по восемь, у меня не хватает…

— Сколько тебе не хватает? — Мишка сунул руку в карман и извлек оттуда несколько измятых двадцатидолларовых бумажек.

Он почувствовал, что при одном звуке ее голоса, у него повлажнели ладони.

— Вот, возьми! Купи себе что-нибудь… от меня.

Ее изумленные глаза широко раскрылись и стали совсем зелеными.

— Ого! Откуда у тебя… такие деньги?

— Да это так, пустяк, на карманные расходы! — брякнул он. — Разве это деньги? Ты когда-нибудь пачки зеленых видела?

Он почувствовал, что его понесло, но первый приступ бахвальства тут же сменила острая потребность выложить ей все до последней капли: про поляну, про отца, про себя… Но подступившая было волна откровенности разбилась о несокрушимую стену ее равнодушия.

— И видеть не хочу! Чушь какая! Чем у тебя голова забита, Мишенька? Забаловали любимого сыночка, а он и рад папашиными деньгами сорить… Дурак! — с отвращением выпалила она, не глядя на него.

Продавщица сиплым севшим голосом требовала от Машки какие-то деньги, Мишка, чтоб только она заткнулась, сунул ей двадцать долларов и буквально силком оттащил упиравшуюся Манюню в сторонку, к березе.

— Слушай… — он так волновался, что она даже губки скривила презрительно, но поняв, что этот тип пытается сказать что-то действительно важное, вмиг посерьезнела.

— Слушай меня внимательно! У меня времени нет совсем, я уезжаю… вообще, с концами! Вот! Тут такое… В общем, сматывайся отсюда вместе со своим папашей придурочным. Он мне даже не сказал, где тебя найти… Я тебя так искал, ездил тут везде… Понимаешь… только не перебивай, это очень важно! Тут опасно. Тут… в общем, в лесу радиоактивные отходы. На поляне. В сарае. Не знаю, наверно, его уже достроили. Он вообще папин, но это не папа, не он! Он лесопилку корешу своему перепродал… Ой, что я несу, дело не в этом! Там бочки. И знак на них. Уезжай!

— Миш, ты чего? Съел что-нибудь?

— Дуреха ты, ничего я не съел — я серьезно. Я случайно там оказался и тайком подглядел. Там бандиты… ну, мафия! Кавказцы, не знаю кто… грузины или чеченцы. Да, это не важно. Они эти бочки в сарае спрятали. Велели в землю зарыть. А радиация — она же везде проникает и сквозь землю пройдет. И в воду… Ты, Маш, в общем, уезжай отсюда. Потому что… я тебя живой видеть хочу. Я тебя целовать хочу… всю жизнь! Поняла, дура?!

И Мишка, очертя голову и чувствуя, что сердце у него сейчас разобьется, неловко обхватил Машку руками, стиснул ей плечи и приник горячими губами к ее — прохладным и нежным… Это длилось одно мгновенье, Машка дернулась, вырвалась, занесла уже руку, чтоб влепить ему по физиономии, но… рука ее медленно опустилась. А в полыхавших лучистым светом зеленых глазах словно дрогнуло что-то… дрогнуло и ожило. С непонятной для самой смесью протеста, восторга, негодования и нежности она глядела на него, позабыв обо всем на свете… Таких слов никто никогда ей в жизни не говорил. И той силы, с которой они были сказаны, она еще ни в ком не встречала…

— Миша-а-а! Скорей! Ми-и-и-ша-а-а! — донеслось со стороны шоссе.

— Ну, иди… Тебя зовут. Ну, что стоишь? Иди! И… спасибо тебе, — шепнула она.

— За что? — он с трудом заставил себя, только что ощутившего лепестковую нежность ее губ, оскверниться произнесением бренных ненужных слов.

— За то, что… предупредил. Ты и, правда, насовсем уезжаешь?

— Ага. Только я тебя разыщу, слышишь, Машенька! Весь город на уши подниму, но разыщу тебя!

— Зачем весь город на уши?.. Я живу на Первой Брестской, напротив Дома кино. Дом тридцать три, квартира три. Только я там раньше осени не появлюсь.