Книга Когда уходит человек - Елена Катишонок

Согрелись.

— Я был не прав, — Шульц извлек сардинку и смотрел, как медленно капает золотое масло, — почему-то был уверен, что Райнер пришлет открытку. Вот вам и отцовская интуиция. Вы ешьте, пожалуйста, а я рассказывать буду. Только вот про сало я не подумал; вы?..

Макс улыбнулся:

— Ем; спасибо. На черном рынке раздобыли?

— Какое там! Страдалец-язвенник преподнес. Вернее, жена; ну и спасибо, я не щепетилен.

Сам положил себе на тарелку плотный ломтик сала и начал рассказывать, отщипывая хлеб маленькими кусочками.

…Выяснилось, что, хотя жена собиралась в Париж, уехать все же не решилась — боялась, что ей, иностранке, не разрешат обратный въезд в Швейцарию из оккупированной страны. Как и многие, она надеялась, что война — дело нескольких месяцев, а потом Элга должна будет вернуться в санаторий: осень — период обострений, туберкулез в это время особенно коварен. Они много раз писали Райнеру, но прошло немало времени, прежде чем получили первый ответ. Сын из Парижа уехал, чтобы избежать ареста и трудового лагеря, чего не избежали многие немцы из разных стран. В письме отцу Райнер рассказал, прибегая к иносказаниям и Эзопову языку, что ему удалось добраться почти до швейцарской границы, где устроился на молочную ферму и решил там дождаться, как он выразился, «смены погоды». Уверяет, что сыт, ни в чем не нуждается, да еще отсылает матери деньги.

— Вот такая клюква, — закончил Шульц и с недоумением посмотрел в свою тарелку, где сардинка прикорнула рядом с ломтиком сала, как рыба, прибитая к льдине.

— Мой сын, — продолжал он, — изучал в университете лингвистику. Написал хорошую работу по старофранцузскому языку; его профессор был доволен. Теперь им доволен фермер. Разве я мог представить, что Райнер будет чистить хлев? Геракл обошелся без университета, и это облегчило ему задачу. Пишет теперь по-французски и даже подписывается: «Рене». Думаю, он прав — что мы знаем о цензуре? Такая вот…

— Клюква, — договорил Макс, и оба улыбнулись.

На улице стемнело.

— Что за дрянь они курят, — Шульц поморщился на тонкую немецкую сигаретку, встал и принес из кабинета коробку папирос — современницу сардин. — Курите, доктор.

Чиркнул спичкой и продолжал:

— За сына я спокоен, насколько это возможно при наших обстоятельствах. Элга сейчас в санатории. Моя жена… Она привыкла ни в чем себе не отказывать, а теперь живет в пансионе, где большинство — беженцы. Сейчас я хотя бы смог деньги послать; надеюсь, к Рождеству получит. После Рождества время начинает спешить, а там и весна… А весной, — добавил почти весело, — возможно, и погода переменится, как пишет мой новоиспеченный фермер.

Переменится ли, думал Бергман, торопливо шагая по твердому, утоптанному снегу. Должно быть, в каждом втором письме люди пишут друг другу о перемене погоды. Пока что меняется другое. Откуда взялись, например, штабеля свежих досок? Вернее, для чего? Еще одно гетто, в Кайзервальде? — Едва ли. Тогда что? И солдат сегодня больше, чем вчера. По обеим сторонам Большого проспекта стояли, на достойном расстоянии друг от друга, особняки, необитаемые и холодные. Вправо и влево от проспекта уходили аллеи и улицы, безмолвные и плохо освещенные; несколько широких аллей вели прямо в лес. Показалось ему или нет, что кое-где в домах прибавилось светящихся окон?

Нет, не показалось. На улочке за цветочным магазином, безнадежно увядшим очень давно, судя по ржавому замку, во втором доме от угла горел яркий свет. Если вернулись хозяева, то они вернутся и в другие дома. Снова переезжать?

Впереди послышался шум мотора. Автомобиль подъехал к освещенному дому. Выскочил шофер в форме, обежал машину и распахнул дверцу выходящему офицеру. Горящие фары высветили снежную дорогу и сосны, толпящиеся впереди, заслоняющие путь.

Из боковой улицы вышли двое солдат. Патруль. Собственная походка сразу показалась Бергману ненатуральной. Продолжал идти, чувствуя каждый свой деревянный шаг. Еще не так поздно; задержать могут только от нечего делать. Он кивнул приветливо и крикнул громче, чем хотел:

— Guten Abend!

Солдаты не останавливаясь пожелали ему в ответ доброго вечера и направились к проспекту. Макс прошел целый квартал, не позволяя себе ускорить шаг или обернуться, пока не свернул на знакомую улицу.

Понадобилось несколько десятков шагов, чтобы почувствовать, как оживают ноги. Зильбер бежал не от гетто — от собственного страха. Что легче — найти такой выход, как он, или обмирать от ожидания другого, которое само по себе страшнее исхода?..

Он отпер дверь чужого дома, где его ждала чужая жена с чужим ребенком, у которых никого ближе, чем он, не было. Тихо, чтобы не разбудить девочку, Макс вывел собаку, потом так же тихо поднялся к себе. Если Кайзервальд заселяется… что ж, там будет видно. Пока незачем говорить об этом Леонелле.

Можно забыть чье-то лицо или имя, можно изгнать из памяти целые куски жизни — как ножницами вырезать; но бывают дни, которые остаются навсегда, и не только не стираются, но делаются ярче, словно перед глазами проплывает знакомая кинолента. Таким остался для Леонеллы день поездки на мызу «Родник», обратный путь и собственное обмирание всякий раз, когда склонялась над младенцем: дышит?.. Такси от вокзала; свет в окне второго этажа, которому обрадовалась, а потом момент растерянности, но только момент, потому что услышала свой голос и даже засмеялась от радости, что слова выговорились так легко.

Полное имя — Роберта — звучало слишком торжественно. Проще и короче было называть девочку Бертой, но Леонелла не заметила, как скромное и чинное «Берта» англизировалось, превратившись в «Бетти», уютное и мягкое имя, идеально подходившее для ласкового шепота и нежных бессмысленных слов.

Бергман привел коротенького толстого педиатра. Тот деловито осмотрел девочку, постучал молоточком по ножкам, ловко перевернул крохотное тельце на животик и долго озабоченно всматривался в спинку и куцую, сморщенную попку; осмотром остался доволен. Далеко не все из сказанного Леонелла поняла, но тем старательнее записала в книжечку с золотым обрезом, кивая и ловя взгляд доктора, что было непросто по причине его сильного косоглазия. Когда он ушел, уставилась в тихом отчаянии в записанные строчки: с чего начинать?! И вскочила в ужасе: деньги! Врачу…

Бергман от денег отказался: «Мы с ним в расчете». Думать об этом не хватало сил. Нужна была ванночка, коляска и уйма других вещей и вещичек, но в первую очередь — молоко и нянька.

…Хорошо сейчас, на исходе декабря, вспоминать эту панику со снисходительной улыбкой. А ведь если бы не Макс, так и сидеть бы ей, вцепившись в чашку остывшего кофе, с тоскливым и бессмысленным воспоминанием о магазине «МАТЬ И ДИТЯ», где она ни разу в жизни не была.

— Давайте сначала поищем на чердаке, — предложил Бергман.

— На чердаке?..

Так, с чашкой в руке, она поднялась за Бергманом на второй этаж. Коридор за его комнатой поворачивал, и за поворотом начинались крутые ступеньки. Лестничка никуда не вела, а упиралась прямо в стенку, на которой был криво прикреплен велосипед с задранным бодливым рулем, ободранным седлом и одной педалью. Можно было много раз пройти мимо и не заметить, что велосипед заслонял дверь, которая и вела на чердак.