Книга Скрипка дьявола - Йозеф Гелинек

— Похоже на почерк моей дочери, — сказал скрипач, бросив взгляд на запись.

— Вы уверены?

— Не на сто процентов, потому что способ написания нот не столь индивидуален, как способ написания букв. Но если это не ее рука, то наверняка рука Андреа. У него с моей дочерью в конце концов сделался почти одинаковый почерк.

— Криминалисты, внимательно изучив оригинал, нашли отпечатки пальцев только вашей дочери, так что весьма возможно, что это писала она. Но знаете, что привлекло мое внимание? В Мадриде один музыкант мне сказал, что это чепуха, не представляющая ни малейшего интереса. А вы что думаете?

Утверждение инспектора, должно быть, показалось дону Иньиго любопытным, и он возразил:

— Можно много говорить о музыкальном содержании. Сегодня сочиняют вещи гораздо более странные. Я видел партитуры, которые являются настоящим издевательством над музыкой, и это говорю вам я, человек, который в этом отношении придерживается не слишком традиционных взглядов. По правде говоря, у нас в консерватории имеется лаборатория электроакустической музыки, и, если мои студенты приглашают меня участвовать вместе с ними в каком-нибудь концерте, я никогда им не отказываю. Вы не слышали о пьесе Джона Кейджа «Четыре минуты тридцать три секунды»? Она тоже написана для фортепиано, как и эта, но в партитуре стоит только одно слово tacet — «молчит», — употребляющееся в музыке для того, чтобы показать, что данный инструмент не участвует в исполнении. Пианист выходит с хронометром, закрывает — вместо того, чтобы открыть, — крышку фортепиано, кладет партитуру на пюпитр, пускает секундомер и в течение четырех минут тридцати трех секунд не играет абсолютно ничего.

— Хорошо еще, что четырех минут, а не четырех часов, — заметил Вильянуэва со своего второго плана, куда его отодвинул Пердомо.

— Это может быть музыкой того же автора?

— Разумеется, пьеса очень странная. Первое, что мне бросается в глаза: здесь не указан темп. Мы не знаем, как надо ее играть, быстро или медленно, аллегро это или адажио. Мое внимание также привлекла еще одна вещь: во всех тактах длительность нот постепенно убывает и никогда не повторяется дважды. Видите? Первый такт: до — половинная нота, затем другое до октавой выше — четвертная, затем ми — восьмая и самая высокая нота, другое ми — шестнадцатая. Этот образец повторяется на протяжении одиннадцати тактов. Хотите, я сыграю на рояле, чтобы вы имели представление, как это звучит?

— Вы оказали бы мне неоценимую помощь, сеньор Ларрасабаль, — произнес Пердомо.

Дон Иньиго попробовал перебраться в зал прямо из ложи бенуара, но, убедившись, что для этого трюка он недостаточно молод, решил воспользоваться одной из боковых лестниц. Оба полицейских прошли вслед за ним к роялю, который для удобства репетиции передвинули в угол сцены.

Дон Иньиго положил таинственные ноты на пюпитр и, прежде чем начать играть, пояснил:

— Я исполню эту пьесу в медленном темпе не потому, что считаю это правильным, а потому, что я не пианист и не смогу блеснуть виртуозной игрой на фортепьяно. Хотите засечь время? Поскольку пьеса не имеет названия, мы можем назвать ее по длительности исполнения, как пьесу Джона Кейджа.

Дождавшись, пока секундная стрелка часов дойдет до двенадцати, инспектор произнес:

— Начали!

Последовали тридцать секунд немного монотонной музыки; мелодическая линия, которую дон Иньиго исполнил без единой ошибки или заминки, звучала в нижнем регистре. Добравшись до двойной тактовой черты, музыкант воскликнул:

— Теперь у нас есть название для пьесы: «Тридцать секунд». Однако это не только музыкальный фрагмент, но, кажется, еще и последовательность известных в музыке аккордов.

Дон Иньиго объяснил полицейским, что так же, как и в шахматах, где выделяют ту или иную последовательность начальных ходов, так называемых дебютов, в музыке существуют десятки последовательностей аккордов, которые иногда, подобно шахматным дебютам, даже получают особое название.

— Если в шахматах известен, например, дебют Руя Лопеса,[23]в музыке среди прочих гармонических формул существует «старинный пассамеццо», гармоническая последовательность, на основе которой строились сотни произведений Возрождения — и среди них известная песня «Зеленые рукава». Вот она: ля минор, соль мажор, ля минор, ми мажор. Если вы оставите мне копию этих нот, я проконсультируюсь в библиотеке консерватории, чтобы посмотреть, соответствует ли эта последовательность аккордов какой-нибудь известной формуле.

Пердомо горячо поблагодарил отца Ане за сотрудничество и перед тем, как уйти, признался:

— Сеньор Ларрасабаль, мы работаем над гипотезой, согласно которой эти ноты содержат некое послание. Возможно, эта музыка поможет нам узнать, почему ваша дочь пришла в Хоровой зал в тот вечер, когда ее убили.

Когда Пердомо протянул на прощание руку дону Иньиго, случилось нечто, что заставило его похолодеть от ужаса. Уголком левого глаза он как бы увидел самого себя в соответствующей позе, то есть с протянутой для рукопожатия рукой. На долю секунды ему показалось, что с помощью бокового зрения он увидел свое отражение в зеркале или стекле, но, не успев повернуться лицом к пугающему видению, понял, что об отражении не может быть и речи: он видел только самого себя, без скрипача, чью руку в это время пожимал.

«На этот раз я не сплю, — подумал он. — На этот раз я наяву увидел настоящий призрак».

37

После возвращения из Витории Пердомо опять стали мучить кошмары, и, как и прежде, в них постоянно появлялась то ли его покойная жена, то ли Милагрос Ордоньес, так что инспектор счел разумным обратиться к Хосе Карлосу Альберту, известному судебному психиатру и личному другу еще со школьных времен. Они виделись редко, но каждый раз, когда встречались, чтобы выпить чашку кофе, их разговоры, несмотря на краткость, оказывались в высшей степени полезными для обоих.

В последнее время Альберт работал в следственном суде Барселоны, но часто приезжал в Мадрид по приглашению различных телеканалов, решивших использовать его бесспорный талант ведущего, а также глубокие знания в области криминалистики и судебной медицины. Альберт был среднего роста, седовласый, с пронзительными черными глазами, которыми он гипнотизировал камеру. Они всегда напоминали Пердомо глаза художника Пабло Пикассо.

Они договорились встретиться в кафетерии на вокзале Аточа, куда прибывали скоростные поезда из Барселоны, потому что психиатр спешил на телевидение, да и сам Пердомо не хотел злоупотреблять его драгоценным временем.

— Как переносишь смерть жены? — спросил Альберт, пожимая ему руку.

— По-разному. Сейчас получше, потому что Грегорио понемногу начинает говорить о матери, хотя однажды я сам испугался своего поступка.