Книга Освободитель - Виктор Суворов

— Но Ленин не истребил столько миллионов невинных, сколько истребил Сталин!

— Ему история времени не дала. Вовремя со сцены прибрала. Но обратите внимание на то, что Сталин вовсю распустился не с первых дней своей безграничной власти, а лишь на десятом — пятнадцатом году. Но ленинский старт в этом деле был куда более стремительным. Если бы он подольше пожил, он такого бы натворил, что тридцать сталинских миллионов показались бы детской забавой. Сталин никогда, я повторяю, никогда не подписывал собственноручно приказов об истреблении детей без суда над ними. А Ленин на первом году своей власти уже этим увлекался. Не так ли?

— Но детей и при Сталине тысячами стреляли.

— Это, конечно, товарищ подполковник, все так, но попытайтесь назвать мне конкретного ребенка, которого Сталин лично приказал бы расстрелять без суда! То-то. Молчите! Я повторяю вам, что Ленин кровожаднейший из выродков, которых носила когда-либо земля. Сталин свои преступления хоть скрывать старался, а Ленин — нет. Сталин никогда не отдавал публичных распоряжений стрелять заложников. А Ленин и детей стрелял, и заложников и ничуть при этом не стеснялся. Ленина, товарищ подполковник, внимательно читать надо!

— Но вы все сейчас выступаете не только против Ленина и Сталина, вы и против Маркса!

— А в чем разница? Маркс или Жорж Марше? Правильно, ни тот и ни другой не призывали истреблять миллионы невинных. Но ведь и Ленин, а тем более Сталин в своих дореволюционных работах к этому не призывали. Слово «расстрелы» в работах Ленина появляется только после Октябрьской революции, а у Сталина вообще никогда не появляется. Только вы уж, батенька, согласитесь, что в какой бы форме коммунизм ни появился, с человеческим лицом или без оного, он всегда порождает культ личности. Всегда! Это правило без исключений. Конечно, если он возникает во Франции, к примеру, или в Италии, сразу не начнут стрелять миллионами, обстановка не та. Но если, как учил Маркс, коммунизм победит в большинстве развитых стран, то беды не миновать и стесняться будет некого. Культ возникнет обязательно, найдется всегда Мао, или Фидель, или Сталин, или Ленин. А культ придется защищать силой, террором. Большим террором. И чем свободнее была раньше страна, тем бо́льшим должен быть террор. Идеи ваши красивые, но только в теории, на деле людям их можно навязать лишь с помощью танков и таких вот дубарей вроде вас, товарищ подполковник!

— А ты… А ты… Антисоветчик! Вот ты кто!

— А ты… А ты марксист-ленинец, в переводе на человеческий язык это значит убийца детей!

Гнилой помидор мелькнул в воздухе и, разбившись о козырек фуражки, залепил все лицо подполковнику.

Толпа вновь напирала. Где-то на соседней улице послышалась стрельба. Удушливый запах горелой резины легкий ветерок доносит со стороны реки.

* * *

Служба в банке, если не считать огромной ответственности, на первый взгляд могла показаться неплохой. Тут тебе и туалет (каково тем, кто на улицах?), и вода, и дом большой с решетками. Ни булыжники, ни тухлые яйца не беспокоят. Но самое главное, можно выспаться после стольких бессонных месяцев. Журавлев с первого дня в армии понял, что сон никогда и никому не компенсируется: урвал часок-другой — твое, а не урвал — никто тебе его не даст. Кроме того, ночь, первая ночь в Праге, обещала быть беспокойной. Проверив еще раз караулы и выглянув из окна верхнего этажа на бушующий город, он залег на диван в кабинете директора. Уснуть ему, однако, не дали.

Минут через десять прибежал его личный водитель младший сержант Малехин и доложил, что вооруженные чехи желают с ним поговорить. Журавлев схватил автомат и осторожно выглянул на улицу. У подъезда между двух разведывательных танков стоял автомобиль-фургон с решетками на окнах, а двое чехов с пистолетами в кобурах переругивались с разведчиками.

— Да это ж инкассаторы.

* * *

Журавлеву невыносимо хотелось зевнуть, а двое с пистолетами ему что-то пытались доказать. Появился третий и раскрыл перед комбатом портфель, набитый деньгами, потом показал, что машина набита этими портфелями.

— Не работает! — объяснил комбат. — И не будет работать. Ваших шуриков я арестовал, а потом отпустил. Приказ такой был. Не могу я ваши деньги принять.

Трое с пистолетами долго совещались между собой, потом быстро выбросили гору портфелей прямо на ступеньки лестницы банка. Один из них прокричал что-то, наверное, очень обидное, и машина скрылась за поворотом, резким неприятным сигналом расчищая себе дорогу в толпе.

Журавлев выматерился так, как не матерился с самого утра. Затем он приказал разведчикам занести все портфели внутрь.

Минут через пятнадцать история с портфелями повторилась. На этот раз комбат понял, что спорить бесполезно, и молча указал на дверь банка. Инкассаторы побросали свой драгоценный груз прямо на пол и молча удалились. Журавлев записал только номер машины и количество портфелей.

А потом последовал шквал черных машин с решетками, гора чемоданов, портфелей, кожаных мешков с деньгами угрожающе росла. Расписок в получении инкассаторы в основном не требовали, а когда требовали, то майор Журавлев решительно посылал их к чертовой бабушке вместе с их портфелями. И они, подумав немного, бросали их в общую кучу.

Откуда бралось так много денег, понять было трудно. В первый день освобождения страна была полностью парализована. Возможно, в банк стекались деньги со всей страны, вырученные вчера, а может быть, и раньше.

Далеко за полночь, когда подошла последняя машина, гора в центральном зале напоминала египетскую пирамиду из учебника истории.

Чувствуя весь риск сложившейся ситуации, Журавлев выгнал еще вечером всех своих разведчиков из здания банка. Караулы несли службу снаружи, а он один находился внутри. Так было спокойнее.

Спать не пришлось.

Всю ночь Журавлев бродил по хранилищам с громадной связкой ключей, отпирая по очереди бронированные двери и стальные решетки и вновь запирая их и опечатывая своими печатями. Вся сигнализация его по категорическому требованию была отключена ночными сторожами перед тем, как он их отпустил.

Удивительное дело — походить самому по подвалам большого банка! Чего только тут Журавлев не встретил: и золото в слитках с гербами Советского Союза и с чешским львом, и золотые пластинки с длинными номерами и надписями «999,9», и тысячи самых разнообразных монет. Но самым интересным были все же иностранные бумажные деньги.

К деньгам он относился совершенно равнодушно, но их замысловатые рисунки и многообразная неповторимая цветовая гамма влекли его. Он часами рассматривал бумажки с изображением королей и президентов, женщин и цветов, и какая-то неведомая цивилизация вставала перед его взором.

За свои 32 года он повидал немало, был и в Сибири, и на Дальнем Востоке, на целине, в Казахстане и в Заполярье, учился в академии в Москве. Участвовал в парадах на Красной площади и во многих крупнейших учениях. В двадцать лет еще сержантом он попал в Венгрию, прямо в Будапешт, в самое пекло боев за освобождение братского народа. После служил по всему Союзу. Неплохо служил. Попал в Германию, и вот наконец Чехословакия. Повидал он на своем веку больше, чем подавляющее большинство из 245 миллионов. Где вы видели человека, чтоб в двух заграницах побывал? А у Журавлева вот уж три страны!