Книга Тихое вторжение - Дмитрий Володихин

Да и положил-то ни за хрен.

Упустил шанс, а нового больше никогда не представится.

Поражение. Всей группы, но прежде всего – мое личное. Мог я тогда гранату бросить? Мог! Наверное, мог. Тогда Толстый пристрелил бы призрака и ушел с бумагами из Зоны.

Нет, ребята, ничего я не мог. Мы явно проигрывали ситуацию. Чудо еще, что живы остались. Слабину я дал, когда Тощий погиб, а на «Юго-Западной» ничего нельзя было сделать.

А до нее – можно? Если бы мы вышли на «Проспекте Вернадского»? Если бы пошли поверху? Если бы возвращались по Ленинскому, а не по Вернадского? Если бы я не позволил группе задержаться, а сразу повел с «Юго-Западной» наверх? Они ведь тоже не всесильны. Они просчитали наиболее вероятный маршрут и вышли на нас, но не могли просчитать, например, нашу встречу с эмиоником. Да и на платформу прибыли не сразу, едва успели. Вероятно, экспедицию организовывали в спешке. Если бы мы перемещались быстрее, они бы нас в метро уже не застали…

Если бы… если бы… если бы…

Где я облажался? Выходило, по-крупному – нигде. Действовал оптимально. А в мелочах – и тут, и там. Коряво, невнимательно, небрежно работал. Было в советские времена хорошее точное слово: халатность. Вот я и…

Тут ко мне постучались Михайлов и Яковлев.

Входят. У одного в руках бутылка, у другого – те самые полураздавленные очки. Сдержанно улыбаются.

– Прежде чем вы начнете в два голоса объяснять мне, почему я не виноват в провале рейда, я вам сообщу самую важную информацию к размышлению. Со мной вышли из Зоны двое. Одна не должна больше ходить в Зону никогда, какая бы нехватка в кадрах у вас тут ни свирепствовала. Второй достоин награждения, повышения, дополнительных выплат, чего угодно он достоин. Если б не он, я бы тут с вами не сидел, а уже холодел бы в московском метро.

Они переглянулись. Какого хрена опять эти улыбочки?

– Давайте я… – говорит Михайлов.

– Нет уж, Дмитрий Дмитриевич, я своего не упущу.

– Тогда разделимся. Вы – о первом, я – о втором. В конце концов, это я обнаружил…

– К чему эта борьба за приоритеты? Впрочем, ладно. Как угодно.

– Вот и славно. Вам начинать.

Это еще что за представление по заявкам?

– Итак, Тим, давайте без чинов, – говорит Яковлев. – Прежде всего, вы совершенно правы. Константин Трапезников будет принят на спецконтракт с повышенной оплатой, а я, лично я, позабочусь о том, чтобы его отметили правительственной наградой. Кстати, о вас он отзывался совершенно так же, как и вы о нем: если бы не вы, он бы тут с нами не говорил, и так далее… Что касается Нины Легкоглядовой, то… вряд ли она еще когда-нибудь попросится в Зону. Судя по ее нынешнему психологическому состоянию. Я не специалист в области психиатрии, а потому не знаю, как называется феномен истерики, продолжающейся несколько часов, несмотря на лошадиные дозы успокоительного… Если же все-таки попросится, то ее просьба выполнена не будет.

Мне оставалось молча кивнуть. Бедная девочка. Теперь хотя бы ее жизнь больше ставить на кон не позволят.

– Мне очень жаль тех людей, которые остались в Зоне. Мне страшно жалко Тереха. Такой выдающийся ум! Ему светила блистательная карьера. Он ведь считался одним из лучших специалистов Центра. А в чем-то Александр Евгеньевич был просто лучшим, безо всяких «один из». Но, если это вас утешит, в научном плане ваш рейд… – тут у Яковлева глаза засверкали, он на секунду сбился. А потом заговорил восторженным тоном: – Вы… вы заплатили очень дорогую цену, но это просто поразительно! Мы и мечтать не могли о таком материале! Потрясающе. Столько нового! Я имею в виду не только содержимое коллекторской сумки, но и ваш отчет.

Что ему сказать? Ученый, свихнувшийся от вида новых, умопомрачительно ценных образцов…

– А мне жаль Степана – старшего в команде сопровождения. Хороший, надежный был мужик.

И опять у меня в голове потекло: где был хороший вариант свернуть с дорожки, приведшей к провалу?

Тогда профессор сменил академика на снаряде. Михайлов начал со строжинкой в голосе:

– Потом мы еще их помянем. А сейчас у нас есть разговор поважнее. Дело не закончено. И у нас есть что обсудить.

Похоже, они сюда пришли не только как утешители. Если бы этим ограничивалась их миссия, бутылка давно пошла бы в ход, а Яковлев не торопится выпускать ее из рук.

– Я весь – внимание, Дмитрий Дмитриевич. И я все еще способен здраво соображать, хотя больше всего мне хотелось бы сейчас отключиться.

Он одобрительно покачал головой.

– Вы тут говорили о провале, Тим. И вы полночи рвете на себе волосы… не надо делать такое лицо, я давно вас знаю, волосья вы на себе точно рвали. Но… послушайте. В общем, у вас получился не совсем провал. Определенно.

Вот не люблю утешителей. Они в лучшем случае отговаривают тебя ясно видеть и четко называть то, что происходит в твоей жизни, а в худшем – лишают тебя чувства ответственности за совершенные ошибки.

– Ну да, и стейк у нас, стало быть, не совсем кусок жареного мяса. Он, наверное, нечто большее. В нем, я думаю, много философского. И еще…

– Заткните фонтан, Тим. И дослушайте до конца. Мы знаем, кто передал Шишаку на хранение книги Лодочника. И с большой долей вероятности это именно тот человек, который организовал нападение на «Юго-Западной».

Вот тут-то мой фонтан и впрямь заткнулся. Сам собой. И крепенько так, ни одна струйка не пробьется. Оказывается, наш волшебный шанс еще не исчерпан.

Михайлов протягивает мне очки и лупу.

– Взгляните-ка, что тут за мошка в углу линзы?

– Думаю, личная метка хозяина. Сейчас многие…

– Я, видите ли, в курсе, зачем тщеславные люди ставят такие клейма на свои вещи. Я желаю сподвигнуть вас на другое. Рассмотрите хорошенько, что именно там выгравировано.

Минуту-другую я возился с лупой. Затем взял авторучку и поискал глазами, на чем бы нарисовать увиденное. Не нашел. Принялся рисовать на собственной ладони. Михайлов и Яковлев, такие же сумасшедшие, как и я, то есть нормальные люди, нимало тому не удивились. Не терять же времени на всякую ерунду вроде поисков бумаги.

У меня получилась кривоватая буковка «о», как будто стилизованная под русскую старину. Ее перечеркивала длинная горизонтальная линия, разрезая на две части, – сверху оставалось три четверти буквы, а снизу – четверть. На концах горизонтальной черты были две короткие черточки, загнутые книзу под прямым углом.

– Ну и, господин историк? – с некоторой ехидцей осведомился Михайлов.

– Ну и… не знаю. Немного похоже на букву «фита». Раньше она входила в кириллический алфавит, но потом выпала из него за ненадобностью. Да, есть сходство.

– Вот и я пришел к тому же выводу! – победно сообщил Михайлов. Именно «фита»! Наифитейшая фита!