Книга «Засланные казачки». Самозванцы из будущего - Герман Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так я жду от вас ответов, господа!
– Я его гирькой по башке огрел, в отрубе лежит. Тебя завтра казнить собрались, вот я и решился! – офицер ковырялся в замке какой-то железкой, и вскоре дужка поддалась его усилиям. Пахом быстро снял браслет, цепь предательски зазвенела.
– Да тихо ты…
Голос Родиона дрогнул, и Ермолаев испугался. Не за себя, а за этого парня, что на смерть пошел, его из узилища освобождая. Хорошим человеком этот Родион Артемов оказался, запутался, конечно, малость, а родители, как понял комвзвода, казаками были умучены.
А, значит, как ни крути, свой он человек, только на путь истинный поставить нужно.
– Белые войну уже проиграли, это теперь ежу понятно. Сейчас это так, трепыхания последние. Крым они еще удержат за собою, барон Врангель с вас крови попьет. Но ненадолго…
– Какой такой барон? – удивление было искренним, Пахом подумал, что офицер ошибся, а потому уточнил: – Белыми на юге генерал Деникин командует.
– Пока командует, его Врангель скоро сменит. За ним англичане крейсер в Константинополь отправят, да в Крым привезут.
– Откуда ты знаешь, Родион?
– Офицер, что со мною, не белый, а так, маскируется он, Пахом. Шпион патентованный, на англичан работает. Отмычку от замков я у него стащил. А еще записи у этого липового подъесаула интересные есть, я их прочитал. Беда большая будет, командир – поляки в конце апреля в наступление перейдут, нашей войной междоусобной решили воспользоваться. В начале мая Киевом хотят овладеть, и границу по Днепру устроить.
Офицер говорил, но отмычкой в замках ковырялся, и вскоре еще открыл один. Пахом сидел как пришибленный, он хотел верить Родиону, но не мог. Хотя сигареты и револьвер с иностранными буквами были, английские, и, если то, что сказали ему сейчас, подтвердится, то да, верно, шпион он и есть, и не из маленьких, раз о таких делах в известность ставят.
– Держи бумаги, корпел над ними целый час, срисовывал! – Родион сунул в руки Пахома несколько листов. – Тут все по польской армии, структура, как собираются нападать, сколько дивизий на это дело отвели и кто командует. Тут все, что успел написать впопыхах. У него бумаг много, целый чемодан, и все секретные до ужаса. А я сей саквояж сейчас охраняю. Доверяет мне этот шпион – я ему жизнь недавно спас, как и тебе.
– Если это верно, то ты такое для революции сделал, такое… – Пахом задохнулся, он не знал что и сказать, чувство искренней благодарности переполняло его душу.
– Коня я тебе оседлал, а потому уходи сразу. Скачи на запад, к Хубсугулу – там застав нет. У озера кооператоры из Иркутска есть, он помогут тебе до Монд добраться. Через перевалы не ходите, там казаки охранение поставили, в засаду попадете. Цепи свои у того борова брось, они будут думать, что ты ими его огрел, и винтовку забрал.
– Уходи со мною, Родя. Тебя наши больше не тронут даже пальцем, перед ЧК лично поручусь. Ведь я орденом Боевого Красного Знамени награжден, мне поверят…
– Поздно, Пахом, да и не хочу я. За границу уеду, буду джаз играть, мои песни по миру разойдутся, о них еще не ведают. А Пасюк обещал меня хоть в Англию, хоть в Америку привезти. Моя дорога лежит в Читу, а оттуда в Китай. Думаю, что к концу лета там буду, а пока руку набью, в читинских ресторанах для беляков поиграю.
– Придавим Семенова…
– Не, пока за ним японцы стоят, ничего не получится. Но это до осени, а там вам карты в руки. И вот еще что, Пахомий, не вздумай стрелять, иначе Шубин меня насмерть запорет. А так только этому хмырю достанется, что на посту уснул. Он меня, гадюка этакая, тогда насмерть порол!
– Хорошо, уйду тихо, обещаю. Ты здорово удумал за себя таким образом отомстить, – Пахом хмыкнул – молодой офицер ему нравился все больше и больше. Жаль, что бежать с ним не решился.
– Только ты мне сейчас нос хорошо разбей, чтоб кровь брызнула – якобы за стеной на меня напал. А я ведь безоружный – ни револьвера, ни винтовки мне не дали, не доверяют пока. Сказали, чтобы тебя с одной шашкой охранял. Только это – зубы не выбей, где я их тут вставлю! И чтоб больно не было.
– Не будет…
Ермолаев резко ударил прямо в переносицу, Родион упал от неожиданности, но через несколько секунд, вытерев разбитый нос ладонью, удивленно произнес:
– Кровь пошла, ну ты и молодец, я ничего не почувствовал. Скачи, давай, но листы смотри не потеряй – они для нашей республики сейчас драгоценней любого золота…
(май 1920 года)
– Сейчас стойбище Баяна будет. Тайша местный, род небольшой, но богатый. Ух и красива у него басаган, дочка, значит, был бы не женат, окрестил бы ее разом да под венец поволок. Красавица и разумница. Ничего, я племяша на ней своего оженю, рад будет!
Приказной Кузьма Лифантьев мечтательно прищурил глаза и после недолгой паузы добавил:
– Богат тятька ее, не обижает свою дочку. Сам увидишь, каков он хозяин! А тварешка его просто чудо!
Это слово Александр уже хорошо знал, тут все дело, оказывается, было в интонации. Если «тварь» произносилась обиходно, то под ней подразумевался бурят, как Божие творение. Именно так, без всякой обидности и говорилось. Так же казаки именовали и других инородцев – тунгусов, якутов и прочих.
Иногда говорилось «тварешка» – то либо красивая девка, дочь там, племянница, или ласковое прозвание самого бурята, с коим не зазорно дела вершить и который обманывать не станет – ибо обмануть пришлого некоторые буряты честью считают.
Даже на подарок только малый отдарок делают, показывая, что, мол, все – «хома угэ». Уже все, поздно. Или – не вернуть. Проще говоря, обманул, ну и ладно, прошло же ведь…
Злобное, сквозь зубы, «тварь» – это уже обида на инородцев, также и на крестьян. Но чаще доставалось последним, особенно пришлым – «расейская тварь». Беспутным станичникам казаки говорили «гунявые» или презрительное «гужеед», но последнее в Забайкалье чаще было в ходу.
И еще понял Пасюк из разговоров с казаками, что межнациональные отношения в Приангарье те еще – он в свою бытность над этим не задумывался, и зря. А в этом времени крестьяне с бурятами, в отличие от казаков, откровенно враждуют, что на Ангаре, Селенге или Иркуте. Оскорбляли друг друга открыто, всерьез.
Селяне презрительно окликали бурят «хабами», а те с ненавистью цедили в ответ – «мангусы вы, однахо». Но чаще пришлые крестьяне от бурят слышали одно – «ойе – гже, гже, гже». И чем больше этих самых «гже», тем презрительней была насмешка.
Дело тут было в земле, вернее, в лютой зависти новоселов и даже обедневших старожилов. С крестьянского надела в 10–15 десятин бурятские угодья в 70, а то и 100 десятин вызывали жадность у всего «мира», с известным требованием Шарикова «взять все да и поделить» поровну.
