Книга Степень покорности - Фридрих Незнанский

Их довезли на служебной машине до самого подъезда. Они вышли, и Гордеев сразу отпустил шофера.

– Честное слово, я бы прекрасно доехала сама, – полдороги настаивала Эльза.

– Охотно верю, – невозмутимо отвечал Гордеев.

Этим и исчерпывался их немудреный диалог. Если Эльза заводила разговор на отвлеченные темы, Гордеев просто не отвечал, словно его здесь и не было. А когда она попыталась заговорить про всю эту зловещую историю, приключившуюся с ней, он вдруг повернулся к ней и, пристально глядя в глаза, покачал головой. «Нельзя», – поняла Эльза. Так что оставшиеся пол-дороги молчали под аккомпанемент «Нашего радио». Но даже оно не могло испортить Эльзиной радости от возвращения.

Но едва они вошли в квартиру, ее радость мгновенно улетучилась. Кошмар вернулся. Кошмар вновь стал угнетающей и непобедимой реальностью. Все в доме было перевернуто вверх дном. На мелкие осколки разбито зеркало в прихожей, выдвинуты и разворочены ящики у всех шкафов, по полу раскиданы вещи.

– О господи! – только и смогла произнести Эльза. Она внимательно посмотрела на Гордеева. – Вы знали, что здесь все так?

Тот отрицательно покачал головой:

– Предполагал.

Он помог ей хотя бы слегка привести все в порядок на кухне. Эльза быстро приготовила кофе. Теперь они молча сидели друг напротив друга, посреди всего этого тарарама, пили густой черный напиток из маленьких чашечек и дымили сигаретами. От дыма становилось немного уютнее.

– Как ты? – нарушил наконец молчание Гордеев. Теперь уже Эльза молча кивала.

– Нормально, – произнесла она наконец охрипшим голосом. – Спасибо.

Теперь ей стало понятно, почему Гордеев взялся ее провожать. Он подозревал нечто подобное. Да, все-таки с удивительно хорошими людьми сводит Эльзу судьба. О том, что эта же судьба вместе с тем сводит Эльзу еще и с редкостными подонками, женщина пыталась забыть. Не получилось.

Еще не была докурена даже вторая сигарета, как в прихожей послышался шум. Гордеев вскочил, но было поздно: вооруженные до зубов люди уже сами ворвались в кухню. Гордеев попытался было дать отпор, даже несколько секунд героически продержался (оружия незнакомцы не применяли), но его элементарно задавили числом. Еще через пять минут Эльза с Гордеевым сидели на заднем сиденье красивой иномарки, связанные по рукам и ногам. Солнце ласково заглядывало им в глаза через тонированные стекла.

– Выключи их, – коротко кинул водитель сидевшему рядом с ним. Тот послушно обернулся и поднес к носу Гордеева тряпку, пропитанную эфиром. Эльзу отключили аналогичным способом.

Они очнулись все в той же машине, когда начинало смеркаться. Их автомобиль стоял посреди двора большого деревенского дома. Эльза медленно приходила в себя, наблюдая за тем, как медленно гаснет небо. Гордеев очнулся явно раньше и теперь тоже довольно равнодушно смотрел в окно. Так прошло минут двадцать. Затем в салон заглянул водитель, удовлетворенно посмотрел на пленников:

– Ага, очнулись, хорошо. А то совсем уж неохота было тащить вас в дом. Сами пойдете, ножками.

Пленников провели по двору и впихнули в дом. Там их наконец освободили от кляпов. Эльза едва успела перевести дух, как вновь пришлось задерживать дыхание: в очередной комнате в нос шибанул специфический запах, так знакомый всякому, кому случается хоть изредка ездить в московском метро. Посреди комнаты сидел и распространитель этой мерзкой вони – бомж. Это был огромный детина метра два ростом в жутких лохмотьях.

При виде гостей бомж оживленно зашевелился.

– Что, скоро меня отпустят, начальник? – радостно и громко спросил он у приведшего пленников в комнату. Но тот не ответил, только сморщился от впитавшегося, казалось, в каждую щель здесь амбре и поспешно вышел, оставив Эльзу и Гордеева коротать время в столь приятной компании.

Леха стал человеком без определенного места жительства уже давно: три года тому минуло. Как стал – неизвестно. Абсолютно. Просто очнулся однажды человек на улице – кто он, что он – не помнит. Ничего не помнит, словно и не было совсем ничего. Даже имени не помнит. Словно не было человека, а потом вдруг он материализовался неизвестно откуда и неизвестно с какими целями. Хорошо хоть, разговаривать сразу умел, а то бы только по росту его от младенца отличали. Только потом, постепенно начал Леха что-то вспоминать. В основном из детства. Яркие, статичные картинки. Мама. Сестры. Больше ничего. Имени своего настоящего он так и не вспомнил.

Из взрослой своей жизни Леха так и не вспомнил ничего. Но по тому, как он ловко обращался со всякими электрическими приборами, понял, что был каким-то слесарем-ремонтником. Жаль только, поздно выяснил, когда из бичей пути назад уже явно не было.

К новой бичевской среде Леха адаптировался быстро. Легко отвоевал себе место на вокзале, чтоб милостыню просить, – спасибо огромному росту да немереной силе. Собутыльники Леху честно боялись: в первой же пьяной драке тот стукнул одного приятеля кулаком по голове, после чего тот недолго продержался в жильцах на этом свете. Больше желающих поспорить не находилось.

Как Леха оказался в тот вечер у дома Эльзы, опять не помнил: здорово выпил до того. Такое вообще с ним довольно часто происходило: просыпался в такой дали от ставшего почти родным Савеловского места обитания он чуть не после каждой хорошей пьянки. Однажды даже проснулся в Питере. Думал сначала там и остаться, но не понравилась Лехе питерская атмосфера. В Москве ему было приятнее.

Итак, Леха в тот злополучный вечер проснулся прямо за помойкой. Помойка была вроде ничего, цивильная, опрятная. Леха намылился уже было посмотреть, что за богатства в ней сокрыты, как глядь – идет к помойке баба. Красивая баба, грудастая-задастая-фигуристая, Лехе бы такую, так, может, пить бы бросил («Вы это были», – смущенно пояснил он Эльзе). Оно ему, конечно, свидетели нипочем, он хоть при ком рыться в помойках может, да только баба вела себя больно странно. Вышла она с двумя пакетами, тяжелыми, видать. И оглядывалась постоянно, боялась чего-то. Вот Леха и затаился, не стал вылезать. Выбросила она свои два пакета и обратно чуть не бегом. Только Леха начал в одной мусорке рыться, как глядь – а баба возвращается. С чемоданом. Ну Леха опять притаился. Ладно, чемодан выбросила (хороший такой чемодан, объемистый… Лехе вдруг вспомнилась очередная картинка из его детства: лето, пионерский лагерь и девочка вот с таким же чемоданом… Только говорить об этом он ни Эльзе, ни Гордееву не стал). Ну Леха опять за свое – жрать-то охота. Так ведь нет же, опять баба та идет. Газеты тащит. Чемодан обратно достала, высыпала из него что там было, газетами забросала, а чемодан свой в другой контейнер отправила. Ушла. Тут уж Леха подумал: еще придет, так пусть приходит, надоело прятаться. Коли выбросила, так, значит, ей ненужное, а Лехе еще может пригодиться. Да только баба больше не возвращалась. В пакетах же оказалось все одно и то же – маленькие свертки, лентой коричневой залепленные. И поверх пакетов, под газетами, то, что из чемодана, – то же самое было. Вскрыл Леха один тот пакетик – порошок белый посыпался. Пробовать Леха не стал, вдруг яд какой. Потом вдруг вспомнил, как кто-то ему рассказывал про такой пакетик с порошком найденный, – наркотики это были, даже денег потом счастливчику дали. А тут вон целая россыпь этих пакетиков. Ну Леха не будь дураком, все это в чемодан тот же собрал да к себе отправился, на вокзал, знающим людям показать. Сначала, значит, тому, кто через такой же пакетик обогатился в свое время. Тот его (обговорив свою долю, конечно) уже к другим людям повел. Те, значит, посмотрели, попробовали, спрашивают, сколько у Лехи этого добра. А Леха не дурак, все с собой не взял, взял только треть примерно. Да только эти люди все равно прибалдели слегка от такого количества. Сиди, говорят, здесь жди. Ну Леха ждал-ждал, а потом его в машину какую-то посадили да сюда привезли, расспросили обо всем: где нашел, как – и уже который день здесь держат. Ну здесь вроде как кормят-поят, так что жаловаться особо не на что, в тепле и не в обиде. А все равно на волю хочется, ноги поразмять на летнем солнышке. Да и надоело здесь, заняться нечем…