Книга Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

– При мне его тут не было, – вяло кидаю я.

– А кто он такой? – заинтересованно уточняет Миша.

– Атаман…

Когда я была одесситкой, на проспекте Мира не было ни Ивана Франко, ни головатых атаманов. Шлёндрают тут, шлындры хохляцкие! Понаставили тут!

Идём дальше. Мы – навеселе и налегке. А Мишка – с во-о-от такенным объективом наперевес.

И тут, при виде «сталинки» на той стороне улицы, я произношу фатальное (для меня):

– Дом, милый дом!.. И вот тот самый угол, где висел тот самый телефон, с которого Викина подружка-с-первого-класса звонила папе на работу, когда потеряла ключи.

– А-а-а! – кричит Мишка. – Становись!

Он прочитал мой роман «Папа». Возможно, не потому, что он отец двух дочерей, а лишь из-за того, что представлял со мной на одном из стендов ММКВЯ[8]2011 года этот самый роман. Про девочек и их пап. В одесском интерьере.

А я чего? Я ж не только налегке. Но уже и навеселе. Куда-то, короче, сакральный страх подевался. Может, из-за того, что в компании пришла.

Ну и дальше понеслось! «Становись под окна!» Стала. «Покажи рукой на платан!» Показала. «А где детский садик был?!» А вон там, за стеной отчей квартиры. Прямо за стеной. За толстой стеной «сталинки». «В арку!» Идём в арку. Предварительно хлебнув для храбрости ещё. Я – для храбрости. Юля Стоцкая – за компанию.

Арка небольшая. Но пока мы под ней проходим, я трезвею. От февральского холода, наверное. Или из-за боязни увидеть усушенное временем моё «детское место».[9]

Но… тут время остановилось! Снаружи – ещё шло. Фасад раскрашен, окна – огромные окна моей детской квартиры – заменены на металлопластик. А тут, во дворе… Даже ещё в арке, ведущей во двор. Там почтовые ящики никто не менял, и на них отчётливо считываются следы фамилий тех, кто давно уже умер – в большинстве своём в Израиле и США. Эдакий своеобразный стихийный памятник некогда одесситам. Точнее сказать: недобитый современностью археологический артефакт.

А внутри двора – так и вообще. Решётка, установленная между проспектом Мира и Воровского, – она была ещё тогда. Когда я ещё не значилась в списках покинувших этот город. Тогда «тройной» проходной двор стал «двойным». И перейти, срезав кусок периметра, с Большой Арнаутской на Малую – и обратно – уже не представлялось возможным. Только угол – но уже не весь периметр. Увы, уже и тогда почти не осталось таких проходных дворов, сквозь арки которых катились молодой Дмитрий Харатьян и ещё живой Александр Соловьёв на «Зелёном фургоне». (К слову: фильм «Зелёный фургон» по одноимённой книге Козачинского должен был стать режиссёрским дебютом… Высоцкого. Но не стал.) А так-то – всё на месте. Задрипанные «частные дома в государственном дворе». И даже металлическая дверь, ведущая в мой подъезд, заменившая древнюю деревянную перед самым моим отъездом из этой квартиры. Но ещё – не из этого города.

Стоцкая молча протягивает мне плоскую бутылку.

– Здесь была крошечная горка. Мы с неё катались на санках. Когда в Одессе выпадал снег. Поэтому чаще всего сбегали. Просто сбегали бегом, простите за тавтологию.

– Я в Одессе первый раз, и если это тёплый февраль, то я – девочка!

– Такие зимы в Одессе очень редки. Одесский залив замерзал в 1905 году. И в 1970. Ну, из тех годов и насквозь в ту историю, за которую мне известно. Так что сейчас, считай, третий. А с горки мы чаще сбегали. Хотя однажды я шлёпнулась затылком об замёрзшую лужу…

Замолкаю. Делаю вид, что спиртное полилось не в то горло.

Детского сада нет. Что-то вместо него.

Вместо «Кулинарии» уже и при мне был видеосалон. Это такие салоны, если кто не помнит, где под поедание кур-гриль можно было любоваться Брюсом Ли, колошматившим всех ногами под озвучку незабвенного Володарского.

А тополя, под которыми безмятежно спал ангел Паша, всё те же. Всё такие же. Они даже не выросли. Потому что есть предел росту. Они даже поседели. Ну, или то холодная одесская зима 2012 года временно их отмелировала.

Всё остальное – так же. И даже пёс и кот, жившие у «армянского жида» – всё те же. Коты и собаки столько не живут! Внуки? Правнуки? Пёс на цепи в историческом центре города. В Москве такого уже не увидишь.

Те же самые мрачные подъезды домов, приписанных к улице Чкалова, – я жила в «тройном» проходном дворе. В этих мрачных подъездах мы играли в казаков-разбойников. Веранда квартиры, где жила моя маленькая приятельница, вообще не изменилась. На веранде сидит вечная мамаша моей маленькой приятельницы. Бдит происходящее во дворе. Но!.. Но даже вечные мамаши видоизменяются. Неужели это… Неужели это моя маленькая приятельница?! Срочно упираюсь в своё отражение в Мишкином в-о-о-т такенном объективе. Не! Я ещё – ого-го! В ленивом сонном взгляде той вечной, которая сидит на веранде квартиры моей маленькой приятельницы, не шевелится ничего. Ни узнавания. Ни даже любопытства. Какие-то придурочные бабы навеселе и мужик с в-о-от такенным объективом. Ничего интересного. Лишь бы в подъезде не ссали.

Через выход на Чкалова/Большую Арнаутскую ускользнуть не удаётся. Потому что на калитке ворот – замок. Нет, не кодовый. Амбарный замок на цепи. И объявление на листочке формата А4, по краям приклеенное к металлу ворот скотчем:

«Ув. жильцы!!! Убедительная просьба: ЗАКРЫВАЙТЕ за собой дверь! Во избежание благоустройства туалета!!!»

И две стрелочки пририсованы в нижних углах.

Это что же? У каждого ув. жильца есть ключ от амбарного замка? Почему не кодовый замок? Потому, что с проспекта Мира/Александровского проспекта вход в ныне всего лишь «двойной» проходной двор открыт всем ветрам и случайным московским писателям, художникам, продюсерам…

Пёс, живущий под развалинами того, что строилось «армянским жидом», не лает на меня. Генетическая память? Глажу его по голове. Кот греется на ярком февральском одесском солнце и даже головы не поворачивает. На то он и кот.

Со мной ничего не случается. Ни радости. Ни горя. Ни эйфории. Ни тоски-печали. Ровным счётом ничего. Кроме каких-то моментально комкающих горло спазмов. Моментально отпускающих же. И спазмы эти не имеют никакого отношения к двору.

– А кто сейчас живёт в твоей квартире?

– Не знаю. Льва-людоеда ещё брат замуровал плиткой.

– Что?!

Ничего. Пустое. Не плакать же тут, как девочке-дурочке, из-за того, что ты так и не выяснила, отчего мама, так любящая дело консервирования, обретая аудиторию, постоянно жаловалась на то, как она устала «крутить», и совершенно непонятно, куда такая прорва ухает за зиму, неужели же мы выпиваем пятьдесят литров томатного сока?! «Кстати, Светка, возьми пару банок!» Светлана Даниловна с удовольствием берёт, потому что моя мама – гений-консерватор. Моцарт консервирования. С удовольствием берут и все другие родственники-друзья-приятели. А мама – с удовольствием раздаёт. Как любой талантливый человек. Талантливые люди щедро делятся своими талантами. Но почему же она тогда стонет и плачет, что никто не ценит? Все ценят. Зачем жалуется, что устала? Я точно знаю – она отдыхает, когда «крутит». Лишь бы дома никого не было, а я мечтала, сидя на крышке унитаза в своих джунглях. Это что-то оттуда, из-под накрытых столов в тени винограда. Где тебе тоже рады и тоже – щедро делятся, но затем почему-то обязательно должны поныть про туалетную бумагу и докторскую колбасу. Между собой. Без тебя, разумеется. Но о тебе. Как будто человек, всё детство друживший со львом-людоедом, может хоть что-то не знать про междусобойчики их разговоров о тебе без тебя.