Книга Кузина Бетта - Оноре де Бальзак

— Ваша правда, господин барон... Можете, господин барон, положиться на нашу благодарность. Не проходит дня, чтобы я не помолилась о вашем здравии и благоденствии, господин барон...

— Поменьше слов, почтеннейшая, — сказал Юло. — Мне нужны доказательства...

— Что прикажете, господин барон? — спросила г-жа Оливье.

— Сегодня вечером сюда приезжал в карете один господин, вы знаете его?

Госпожа Оливье отлично узнала Монтеса, да и могла ли она его забыть? Еще в бытность их на улице Дуайене Монтес, выходя из дому в чересчур ранний час, всякий раз совал ей в руку золотую монету. Если бы барон обратился к г-ну Оливье, может быть, у него он все бы выведал. Но Оливье спал. В низших классах общества женщина не только превосходит своей сообразительностью мужа, но и почти всегда командует им. Г-жа Оливье давно уже решила, на чьей стороне ей быть в случае раздора между двумя ее благодетелями: г-жу Марнеф она считала наиболее могущественной из двух держав.

— Знаю ли я его?.. — повторила она. — Нет! Ей-богу, не знаю! Первый раз вижу!..

— Как! Кузен госпожи Марнеф ни разу не был у нее, когда она жила на улице Дуайене?

— Ах! вы говорите о кузене! — вскричала г-жа Оливье. — Может, он и приезжал, да я его не узнала. Впредь, сударь, буду внимательнее...

— Он сейчас выйдет, — настойчиво сказал Юло, обрывая г-жу Оливье на полуслове.

— Да ведь он уехал, — возразила г-жа Оливье, сразу все сообразив. — Кареты уже нет...

— А вы видели, как он уезжал?

— Своими глазами видела. Он еще крикнул слуге: «В посольство!»

Уверенный тон привратницы успокоил барона, и у него вырвался вздох облегчения; он схватил руку г-жи Оливье и пожал ее.

— Благодарю, голубушка. Но это еще не все! А господин Кревель?

— Господин Кревель? Что вы хотите сказать? Я не понимаю, — сказала г-жа Оливье.

— Слушайте меня хорошенько! У него любовь с госпожой Марнеф...

— Полноте, господин барон! Полноте! — воскликнула привратница, всплеснув руками.

— У него любовь с госпожою Марнеф! — настойчиво повторил барон. — Только как же они устраиваются? Не знаю. Но я хочу все знать, и вы должны все выведать. Ежели вы наведете меня на след этой интриги, сын ваш будет нотариусом.

— Господин барон, не портите себе кровь попусту, — продолжала г-жа Оливье. — Барыня любит вас, только одного вас любит. Ее горничная хорошо это знает, и мы говорим промежду себя, что счастливее вас человека нету, потому как вы и сами знаете, что госпоже Марнеф цены нет... Любо-дорого посмотреть на нее!.. Встает с постельки аккурат в десять часов... Ладно!.. Тут она завтракает... Ладно! Час уходит на то, чтобы принарядиться... глядишь, времени-то уже второй час! Тут она выйдет прогуляться в Тюильри, себя показать и людей поглядеть... К четырем часам она уже дома, поджидает вас... Ого! все идет как по часам. У нее нет секретов от горничной, а у Регины нет секретов от меня, говорю вам! Да у Регины секретов от нас и быть не может, потому как она с моим сыном... Вы сами видите, кабы у барыни была дружба с господином Кревелем, мы бы об этом знали.

Барон снова поднялся к г-же Марнеф; лицо у него просветлело, он чувствовал себя счастливым любовником этой опасной куртизанки, коварной, прекрасной и соблазнительной, как сирена.

Кревель и Марнеф начали вторую партию в пикет. Кревель, конечно, проигрывал — ему было не до игры. Марнеф, зная причину рассеянности мэра, пользовался ею без зазрения совести: заглядывал в прикуп, сбрасывал в зависимости от него свои карты и, учитывая все козыри партнера, играл наверняка. Каждая фишка равнялась двадцати су, и, когда появился барон, Марнеф уже обыграл мэра на тридцать франков.

— В чем дело, господа? — спросил член Государственного совета, удивляясь, что гостиная опустела. — Вы одни? А где же остальные?

— Вы были в таком прекрасном расположении духа, что всех обратили в бегство! — отвечал Кревель.

— Нет, причиной тому приезд родственника моей жены, — возразил Марнеф. — Гости рассудили, что Валери и Анри хотят поговорить друг с другом после трех лет разлуки, и по сему случаю все деликатно удалились. Будь я тут, я бы их удержал; но, пожалуй, это получилось бы некстати: недомогание Лизбеты, которая обычно около половины одиннадцатого угощает нас чаем, внесло полное расстройство...

— Значит, Лизбета действительно нездорова? — со злостью спросил Кревель.

— Так мне сказали, — отвечал Марнеф равнодушно, как человек, для которого женщины более не существуют.

Мэр поглядел на часы, и по его расчету оказалось, что барон провел у Лизбеты сорок минут. Веселое настроение барона Юло служило тяжкой уликой против него, Валери и Лизбеты.

— Я только что оттуда; она очень страдает, бедняжка! — сказал барон.

— Выходит, что страдания близких радуют вас, дорогой друг, — кисло заметил Кревель. — У вас такой блаженный вид!.. Неужто Лизбета при смерти? Ваша дочь, говорят, ее наследница? Вас прямо узнать нельзя! Когда вы отсюда уходили, у вас физиономия была, как у венецианского мавра, а возвращаетесь, ни дать ни взять, — Сен-Пре[63]!.. Хотелось бы мне взглянуть на личико госпожи Марнеф!

— Как прикажете вас понимать, господин Кревель? — сказал Марнеф, бросив на стол карты.

Потухшие глаза этого человека, одряхлевшего в сорок семь лег, оживились, дряблые, бледные щеки слегка порозовели; он полуоткрыл беззубый рот, и на его черных губах выступила белая, как мел, творожистая пена. Бессильная ярость человека, жизнь которого держалась на волоске и который на дуэли не рисковал бы ничем, тогда как Кревель мог потерять все, не на шутку испугала мэра.

— Я сказал, — отвечал Кревель, — что мне хотелось бы взглянуть на личико госпожи Марнеф. Желание вполне естественное, тем более что ваше лицо в настоящую минуту весьма неприятно. Убей меня бог! Вы страшно неказисты, дорогой Марнеф!

— Ну, знаете ли, вы просто невежливы!

— Человек, обыгравший меня в какие-нибудь полчаса на тридцать франков, никогда не кажется мне красивым.

— А поглядели бы вы на меня лет семнадцать назад!.. — сказал помощник столоначальника.

— Вы были недурны? — спросил Кревель.

— Вот это-то меня и погубило. Будь я похож на вас, я был бы и пэр и мэр!

— Да-с! — сказал Кревель, усмехнувшись. — Вы, как видно, здорово пожили, хоть презренного металла и не нажили. Глотали полные рюмки, а теперь — ртутные пилюльки.

И Кревель расхохотался. Марнеф сердился, когда затрагивали его честь, весьма подмоченную, но был охотник до пошлых, грязных шуток, служивших как бы разменной монетой в их разговорах с Кревелем.