Книга Ида Верде, которой нет - Марина Друбецкая

Все мгновенно затихли.

На экране пошли крестики ракордов, которыми отмечаются начало и конец каждой части.

Замок неплох — и тайна, и морок. Ящерица идет прямо в кадр. Хорошо.

Лозинский немного успокоился.

Вот Ида бежит вдоль моря к горизонту и неожиданно оглядывается — вполне дивно.

Пленка кончилась, экран осветился бесстрастным белым светом.

В зале царило молчание.

Следующая часть — шторм.

«Где он, однако, господа?» — чуть не выпалил вслух Лозинский.

На экране совершенно спокойно, даже с каким-то наглым умиротворением перекатывались… нет, не волны, волнами это не назовешь. Легкие морщинки. В воде мелькнула голова — и исчезла. Рассыпались легкие серебряные брызги. Самое ужасное, что все казалось декорацией. Ни мрака, ни ужаса, ни катастрофической стихии. Стакан воды без бури.

Лозинский заледенел.

В зале зашевелились. Потянулись струйки дыма — закурили.

Зажегся свет.

Нахимзон встал и, бросив на Лозинского растерянный взгляд, поднял руку, призывая к тишине.

— Господа, пока все. Признательны за внимание к нашим трудам. Дальше смотрит только съемочная группа.

Зрители потянулись к выходу.

В пустой зале Лекс отсмотрел еще два дубля.

Равнодушная наглая волна. Вдалеке мелькают руки, голова. Один крупный план Иды, пытающейся вырваться из воды, но — боже милостивый! — выражение лица настолько по-детски перепуганное, совсем не из этой фильмы. Бред! Абсолютный бред! И виной тому несусветная жара — морок все исказил. Или табачок, который приносил старик Феодориди? Убить! Растерзать!

Он измучил до полусмерти Иду и… И теперь надо просить у Ожогина павильон, два ветродуя, надо строить нос баркаса! А это — деньги, деньги, деньги!

Лекс не помнил, как вышел из просмотровой залы, как свернул с дорожки и пошел через сад, который отделял корпус с конторами от павильонов, раздавая тумаки невинным цветкам рододендрона, розовевшим на кустах. Сама мысль о том, что придется снимать все заново, вызывала приступ тошноты.

К черту все! Покончить с этой фильмой! Раз и навсегда! Пойти к Ожогину и прямо сказать, что готов заплатить неустойку.

Он развернулся и быстрым шагом направился к конторе.

В кабинете Ожогина Лекс сел было в кресло, достал из портсигара сигарету, но тут же вскочил — лихорадочное нетерпение гнало его, — подбежал к окну, уставился на широкую главную аллею, по которой сновали люди, нервно затарабанил пальцами по подоконнику, потом с видимым усилием повернулся к Ожогину. На его лице было какое-то жалкое и мучительное выражение.

— Александр Федорович… — с трудом выговорил он. — Александр Федорович… Придется…

Ожогин внимательно наблюдал за ним. Он уже понял, с чем пришел к нему Лозинский — хочет просить о закрытии проекта, — и прикидывал, что обойдется дешевле — действительно закрыть или ждать Иду и настаивать на завершении. Но при виде мучительного выражения лица, бисеринок пота на лбу, закушенной губы вдруг испытал острую жалость к этому надменному человеку, которого всегда недолюбливал. Лозинский страдал, и страдал сильно. Болезнь Иды, ее отъезд как будто надорвали его.

Ожогину явственно вспомнилось то время, когда он сам переживал потерю первой жены, великой дивы Лары Рай, которая обгорела во время пожара на съемках. Месяц он просидел возле ее кровати в больнице, а когда привез домой… На следующий день она застрелилась. Сам он чудом не сошел с ума.

Ожогин почувствовал озноб и, тряхнув головой, чтобы отогнать морок, обратился к Лозинскому.

— Что, не хотите снимать «Охоту на слезы», Алексей Всеволодович?

— Не могу! — почти выкрикнул Лозинский и тут же заторопился. — Пока не могу. Может быть, когда вернется Ида… Но если вы решите закрыть проект, я не буду возражать. Неустойку мы, конечно, выплатим.

Ожогин задумчиво покатал во рту сигару.

«Мальчишка, — подумал он. — Первый раз столкнулся с трудностями и сразу рубит концы. Может, правда разорвать контракт? Но тогда он у меня больше ничего не снимет. Пожалеет — а поздно».

Мысль воспользоваться слабостью Лозинского, его несчастьем показалась Ожогину гадкой.

— Ну-ну. Сразу и о неустойке, — сказал он. — Возьмите паузу, дождитесь госпожу Верде. А чтобы группа не простаивала… Есть у меня тут один плаксивый сценарий. — Он позвонил секретарше и отдал короткое распоряжение. — Сейчас принесут. Мелодрамка модного в прошлом крестьянского поэта, кудрявого друга американской танцовщицы. Если хотите, снимайте. Вот вам и передышка. Однако мелодрама — это женское лицо…

— Ах, Александр Федорович! — вскричал обрадованный Лозинский. — Лицо нарисуем, играть заставим.

— Ну, рисуйте, — ответил Ожогин. — Только, умоляю, не тащите никого из Художественного театра. Они сейчас на гастролях в Симферополе. Как начнут искать на площадке «зерно», толковать о предлагаемых обстоятельствах да рыдать в кадре настоящими слезами — хоть святых выноси! Зрители до этого еще не доросли. Возьмите кого-нибудь из новеньких, неизвестных, тогда можно будет урезать бюджет и за счет этого сократить долг ваших апшеронских съемок. Да, и вот еще что, — голос его стал жестким. — Съемки мелодрамы — за треть гонорара.

Выйдя на улицу, Лозинский присел на скамейку и пробежал глазами несколько страничек сценария. Здесь было все, чего он терпеть не мог: крестьянская жизнь, демоническая деревенская красавица, влюбившаяся в заезжего художника, лютый папаша, желающий приструнить дочку, утопившийся жених, а главное — избы, овины, свиньи, коровы, сарафаны и плисовые штаны.

Лекса снова охватила злость. Уж не вляпался ли он на этот раз еще хлеще?

«Треть гонорара — это настоящее свинство», — думал он, шагая по парадизовской аллее в сторону бюро по найму актеров.

Он шел, чуть наклонясь вперед, как будто сопротивляясь ветру, дувшему в лицо.

Когда на съемках у него случались такие припадки, Ида говорила, что он похож на пьяного Пьеро. Однако в отличие от Пьеро злость приподнимала его над землей и давала силы.

Конторой, которая пригревала актеров, желающих пробиться на экран, заведовала дородная дама с характерным именем Олимпиада Ксенофонтовна. Она лично раскладывала фотографии, сотнями приходившие на адрес «Нового Парадиза», по ящикам, обустроенным по системе: внизу — характерные роли, клоунада, бурлеск, а чем выше — тем ближе к лирическим героям и героиням. Олимпиада Ксенофонтовна была высокого мнения о любви.

Лозинский пришел без предупреждения, один, без свиты, и Олимпиада растаяла.

Топоча слоновьими ногами, она вела его между шкафчиков березового дерева, открывала ящики, доставала фотографии, шелестела снимками, раскладывая их перед Лозинским, как пасьянс.