Книга Этюды Черни - Анна Берсенева

– Вот потому я и пошел! На тот мостик, где мы с вами встретились, – сказал Сергей. – Ведь это гибель для страны – когда у одноклеточных существ есть все основания считать себя хозяевами жизни. И очень это у меня личное: мне же работать скоро будет не с кем. Дети ведь не то что терминов каких-нибудь – обыкновенных человеческих слов уже не знают. Самых простых слов, без которых невозможно изучать историю. Кто такой царь, понятия не имеют.

– Ну да! – воскликнула Саша. – Быть этого не может.

– Поверить трудно, но это так, – сказал Сергей. – Чем царь, например, отличается от фараона, для них темный лес. Про фараона в тринадцать лет вообще слышат впервые в жизни. Про царя Салтана тем более, сказок им никто никогда не читал. Не знают и знать не хотят.

– От этого можно свихнуться, – сказала Саша. – И жить здесь невозможно, и уехать отсюда – тоже. То есть кажется, что уехать вполне возможно, но это только кажется, и это будет всего лишь перемещение физического тела в пространстве. И в чем тут дело, я не знаю. – Она потрясла головой, как будто хотела вытрясти эти мысли из ушей. – Что же вы делаете с такими детьми? – спросила она.

– Я не знаю, как вам ответить, Саша, – сказал Сергей. – Учу их, конечно. Но учиться им, за редким исключением, скучно, и учиться они не хотят, потому что единственное, что родители их научили уважать, это собственные желания. А быть счастливыми родители их не научили, потому что сами счастливыми никогда не были. Правда, они оживляются в походах и экспедициях. Хоть и не сразу, но оживляются.

– В каких экспедициях? – удивилась Саша.

– Да в разных. На Урале на байдарках сплавляемся. Под Псковом на лыжах катаемся. В степь ездим на раскопки. На Байкал. Да мало ли!.. Было бы желание, а места найдутся.

– Было бы желание… – повторила Саша. – И спросила: – Картошку подогреть?

– Нет, спасибо, – рассеянно ответил Сергей.

– Ваша мама так хорошо готовит, что путь к вашему сердцу не лежит через желудок, – улыбнулась она.

Сергей вздрогнул. Но Саша смотрела мимо него и так явно думала о своем, что было понятно: это просто дань расхожей пословице, и сердце его нужно ей не больше, чем желудок.

– Ведь вы же сами сказали, что ненадолго зайдете, потому что вам на работу. А сами не едите ничего, – тут же и объяснила она свои слова.

– Да. – Сергей встал. – Спасибо. Мне в самом деле пора. Урок скоро. Костыль я оставил в прихожей. Только далеко не ходите все-таки – скользко.

До сих пор Саша выходила только во двор, и для этого ей было достаточно дедовой инкрустированной трости, которая вместе с длинными зонтиками висела на гнутой деревянной вешалке у входной двери. Но теперь она решила расширить наконец ареал своего обитания, для этого Сергей и принес ей немецкий костыль, на который можно было опираться без опасения его сломать.

Ему жаль было уходить, хотя и в этот раз, как каждый раз, он ругал себя за то, что опять говорил на темы, совершенно не подходящие для застольного разговора. Дурную службу служат ему учительские привычки! Саша меньше всего похожа на десятиклассницу, готовую, затаив дыхание, слушать в степи у костра, как он пересказывает Геродота. А уж чтобы ее интересовали проблемы школьного образования, о которых он ни с того ни с сего разговорился, – это в кошмарном сне не приснится.

Она помрачнела, это было очень заметно. Взгляд стал такой же, каким был в больнице. Расстроилась из-за того, что ей скучно было слушать его речи? Или, наоборот, обиделась, что он уходит так поспешно? Ничего он не понимает в этой женщине. Слишком они разные, слишком разные у них желания и стремления. И часть жизни, которую они прожили по-разному, слишком длинна.

– До свидания, Саша, – сказал Сергей. – Не скучайте.

– Приходите – не буду, – ответила она.

Это насторожило его и обрадовало. Но он уже перешагнул порог, и странно было бы ни с того ни с сего возвращаться обратно.

Глава 9

Волнение и радость не оставляли его всю дорогу до школы.

Центр Москвы был намертво закупорен пробками, поэтому Сергей съездил к Саше и вернулся к себе в Замоскворечье на метро. Его работа – его школа – была рядом с домом. В этой школе он учился, в ней хотел работать после университета, но тогда его распределили в Чертаново, и как-то надолго он там задержался. И хотя нисколько об этом не жалел и не считал те годы прошедшими напрасно, но все-таки вернулся потом к себе.

Сергей вспомнил, как всю первую свою чертановскую неделю начинал каждый урок в девятых классах, которые ему дали, с того, что поочередно выгонял за дверь всех мальчиков. Они поставили себе задачу проверить, какая разновидность хамства сойдет им с рук в присутствии молодого историка, а он поставил себе задачу довести до их сознания, что не сойдет никакая. Так что мальчишки хамили – стреляли в него из трубочек металлическими шариками, орали, матерились, – а он выгонял их из класса одного за другим. Остававшиеся в классе девочки смотрели на душку-учителя с восхищением: мальчишки были настоящими мучителями для них тоже, и до сих пор никто не мог найти на этих мучителей управы.

Через неделю Сергея вызвал к себе директор.

– Скажите, Февралев, – спросил он, – какова, по вашему мнению, цель урока?

Сергей начал было что-то объяснять про связь времен и понимание исторической перспективы, но директор его прервал.

– Цель урока, Февралев, – сказал он, – чтобы к его концу все остались живы. Для этого должны выполняться два условия. Первое: все ученики должны постоянно находиться у вас на глазах. Второе: если увидите нож, отбирайте сразу. Поняли?

– Понял, – кивнул Сергей.

Он не врал. Он действительно понял.

– Семьдесят процентов – из семейных общежитий, – сказал директор, когда Сергей уже шел к двери его кабинета. – Представляете, что их родители пьют? Пиво с дихлофосом. А вы говорите, исторические перспективы.

Сергей улыбнулся, вспомнив это. Мальчишек из класса он выгонять перестал. Впоследствии оказалось, что все не так уж страшно, и исторические перспективы есть.

Он вошел в школьный двор. Шли уроки, и здание на Малой Ордынке еще стояло тихое, не гудело утробно, только готовилось загудеть после звонка на перемену.

Сергей шел через двор и думал о Саше. И думал о ней, поднимаясь на крыльцо, и когда шел по пустому коридору к учительской, то думал тоже.

«Мы же не дети, – думал он. – Оба понимаем, что нас уже что-то связывает. Меня к ней тянет, она это видит. Но ничем не дает мне понять, что ее ко мне тянет тоже. С такими-то глазами говорящими – все могла бы без слов сказать. Но нет. Значит, ее ко мне и не тянет. Это в общем-то понятно. Разные мы, и все такое. Но что я должен делать? Не ходить к ней больше? Не знаю».

Не ходить к ней, не видеть ее он не мог. И ему оставалось только вздрагивать, настораживаться при каждой ее случайной улыбке или неожиданном слове, которое, если поразмыслить, то можно понимать как угодно.