Книга Ветер перемен - Андрей Колганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Цела, – несколько недоуменно отвечает она. – А что такое?
– Да вот вздумалось полистать.
Едва заметно дернув плечом, Лида встает с дивана, на котором она было устроилась у меня под боком, и через минуту возвращается, протягивая мне томик в темно-красном коленкоровом переплете без заглавия на обложке. Листаю. Страница, другая… Никаких отчеркиваний, или надписей, или других пометок не видно. Листаю дальше, внимательно, страница за страницей… Глаз цепляется за знакомые строчки Шарля Бодлера:
Mon enfant, ma soeur,
Songe #225; la douceur…
Ладно, пролистываю – сейчас не до поэтических красот. Нет, и дальше никаких помет не обнаруживается. Что еще? Корешок. Вроде все в порядке, все, как говорится, штатно. Если что в переплет и заделано, то это можно будет обнаружить, лишь основательно распотрошив книгу. Не хочется, но если не будет результата, то, возможно, и придется.
Еще что ускользнуло от моего внимания? Форзац. И что? Форзац как форзац, «мраморная» бумага… Стоп! Вот тут, кажется, следы не слишком аккуратной подклейки… Еще раз стоп! Незачем оповещать всех об этом открытии. Подожду, пока отец Лиды удалится по своим коминтерновским делам. О, кстати! Вдруг он знает, кто из наших дипломатов в Риге мог иметь псевдоним Машинист?
– Михаил Евграфович! – окликаю его. Он, как обычно, тактично удалился к себе в кабинет, чтобы не стеснять нас с Лидой. – Не поможете мне в одном вопросе?
– Что за вопрос? – появляется он в дверях.
– Да вот, засело в голове, никак не могу отвязаться… Может, вы, случаем, знаете? У кого из наших дипломатов мог быть партийный псевдоним Машинист?
Лагутин задумался, затем пробормотал:
– Ну точно не у Чичерина… И не у Литвинова, он – Папаша… У Ганецкого? Нет, тот – Генрих… Может быть, Козловского? Вроде как и у него такого не было… Иоффе тоже отпадает… У Красина, ты сам знаешь, другие были… Нет, не помню, – решительно мотнул он головой. – Вертится вроде чье-то имя на языке… Но – нет!
– Ладно, – говорю, – нет так нет. Обойдусь.
– Тогда, молодежь… – Тоже мне молодежь нашел! Ненамного он меня и старше. – …позвольте мне снова за дела взяться. Работы по пленуму много.
Долго ли, коротко, но через какое-то время отправляюсь с Лидой на кухню помогать ей (или мешать?) готовить обед. Сегодня она решила покормить отца обедом собственного приготовления, а не потчевать его продукцией местного общепита, хотя и вполне, на мой вкус, сносной. Так что в кафе-столовую на крышу мы не пошли и за едой в домовую кухню с судками не направились, а священнодействовали у двух примусов.
Борщ, надо сказать, у моей комсомолки получился отменный, и Михаил Евграфович ел не торопясь, прямо-таки смакуя каждую ложку. В результате нашлось даже время поболтать за столом о делах на пленуме ИККИ.
– Внешне все выглядит корректно, – рассказывал Лагутин. – Конечно, дебаты о политической линии Коминтерна в конкретных странах весьма жаркие. Но проглядывает сквозь них еще кое-что. Зиновьев с Бухариным обмениваются замаскированными уколами, но кто в курсе дела, тот все это видит. И дело даже не в их личной пикировке на пленуме.
– А в чем, папа? – Лида не выдерживает и влезает с вопросом.
– Зиновьев ведет неприглядную возню в кулуарах, – осуждающе покачал головой Михаил Евграфович. – После того как упразднили пост председателя Исполкома и генерального секретаря Секретариата ИККИ, Зиновьев стал испытывать определенные затруднения с использованием фондов Коминтерна. Не хочу пересказывать грязные слухи, которые вокруг этого ходят, но та настойчивость, с которой Григорий Евсеевич пытается восстановить свое почти монопольное распоряжение нашими валютными фондами, наводит на грустные размышления.
Покончив с чаем, Лагутин аккуратно вытер губы полотняной салфеткой, сложил ее, одновременно поднимаясь из-за стола, бросил на скатерть и направился в прихожую. Лида двинулась за ним, и уже оттуда вдруг доносится громкий возглас ее отца:
– Красин! Ну конечно же Красин!
– Что – Красин? – переспрашиваю. О чем это он? Как-то не переключился еще с обсуждения коминтерновских дел…
Михаил Евграфович появляется из прихожей:
– Вот, вспомнил! Красин сейчас как раз в Москве, вернулся с сессии ЦИК Закавказской Федерации и как бы не завтра отбывает в Париж. Ты же с ним в нормальных отношениях, обратись к нему – он, скорее всего, должен знать, у кого из наших дипломатов какой был партийный псевдоним.
– Спасибо за совет, Михаил Евграфович! – горячо благодарю его. – А то вот засело, понимаете ли, как заноза…
Когда дверь за отцом Лиды захлопнулась, томик стихов все так же оставался в моих руках.
– Послушай, Лида, – поворачиваюсь к ней, – закипяти-ка мне чайничек.
– Только что ведь чай пили! – недоумевает она.
– Очень тебя прошу. Ну пожалуйста! – уговариваю ее возможно более ласковым тоном.
Пожав плечами, она идет на кухню, а я – следом.
Когда из носика чайника повалил пар, отрываюсь от поцелуя и, подхватив с кухонного столика книгу (совсем не помню – как она там оказалась? Вроде же не выпускал из рук…), раскрываю первый форзац и стараюсь держать место склейки точно над струей пара.
– Ты что творишь? – возмущается девушка, пытаясь выхватить книжку стихов у меня из рук. Уворачиваясь от нее, бормочу:
– Так надо… Очень надо! Погоди… сама увидишь…
Но вот, кажется, бумага форзаца начинает отставать от коленкора обложки. Пробую подцепить бумагу кончиком ножа… Нет, еще рано. Держу над паром еще. Лида уже не мешает, но смотрит недоумевающее, если не с осуждением. Так, попробуем еще раз… Есть! «Мраморная» бумага почти без усилия отклеивается, и…
Так и думал! Письмо! Письмо на тоненькой папиросной бумаге, написанное мелким бисерным, но хорошо читаемым, почти каллиграфическим почерком. Осторожно извлекаю бумажку и расправляю ее на столе, а Лида прижимается к моему плечу, тоже стараясь прочитать текст записки. Прочитанное заставляет меня глубоко вздохнуть. Я непроизвольно судорожно сглатываю слюну. Письмо гласит:
«Поездку нашего человека в Швейцарию или хотя бы в Германию пока организовать не удается. Между тем Н. (пусть земля ему будет пухом, он подхватил тиф и скончался в апреле) настолько перемудрил с доступом к основному номерному счету, что нами принято решение перевести с него средства и рассредоточить все 123 420 673 швейцарских франка по трем известным тебе номерным счетам с более привычным порядком доступа. К счастью, Н. успел рассказать о придуманной им дурацкой процедуре пользования счетом.
Ключ к счету – часы, которые вместе с этим письмом доставит курьер. Номер часов – основной элемент ключа. Но кроме того, и сами часы должны быть предъявлены для получения разрешения на операции со счетом.
