Книга Дон Хуан - Гонсало Торренте Бальестер

но не тебе.

– Что ж. На то есть люди вам под стать. Командор…

– Люди, что слывут мне ровней, понять меня не сумеют, а Командор тем паче… И думается, с этими людьми дорожка меня скоро разведет. Я останусь один, с тобой.

– Отчего ж так, сеньор?

– Есть грешники, от которых люди шарахаются хуже, чем от прокаженных. Люди притворяются, что напуганы, но на деле в них просто просыпается чувство вины.

– Ежели сеньор согрешил – поскорей бы покаяться!

– Я не согрешил, я – грех.

Тут Лепорелло метнул на меня быстрый взгляд, и взгляда его я не понял. Только много лет спустя я дознался, почему он так посмотрел на меня.

– Я не принуждаю тебя и впредь оставаться у меня на службе. Если боишься…

Лепорелло обнял меня:

– Хозяин! Разве могу я вас покинуть?

Тут появилась Мариана. Она дрожала от утренней прохлады. Я завернул ее в свой плащ, и мы сели в коляску. Когда мы въезжали в Севилью, я приказал Лепорелло:

– Отвези ее к нам, но так, чтоб никто не видал, и пускай ложится спать. А ты немедля отыщи моего торговца платьем, еще до вечера он должен доставить нам лучшие женские наряды, самые модные.

5. Утро было жарким и ясным, люди двигались неторопливо, стараясь держаться в тени. Я подошел к кафедральному собору. В патио, усаженном апельсиновыми деревьями, нищие и бродяги, собравшись кружком, слушали россказни солдата-калеки. Но, заметив меня, тотчас повскакивали с мест и стали клянчить подаяние. Я швырнул им горсть эскудо. Уже у врат я увидал, какая там разгорелась потасовка из-за моих монет. Мне это не понравилось, и я раскаялся, что не разделил меж ними деньги сам.

Я вошел в собор. Священник служил мессу. Пред алтарем мерцало множество свечей – одни были почти целыми, другие совсем истаяли. Я постоял, глядя на язычки зыбкого пламени, и взор мой наслаждался их сиянием. Вдруг я приметил, что какие-то две женщины, сперва только повернувшие в мою сторону головы, теперь поднялись и направились ко мне. Я прислонился к колонне и притворился, будто поглощен мессой; а женщины встали напротив и завороженно глядели на меня. Мне пришлось – сколь можно вежливо – поинтересоваться, чего это они на меня уставились. Они, не ответив, перекрестились и убежали. Одна из них была средних лет, но еще красивая, другая – юная и прелестная. Они скрылись в глубине церкви. Сотворенное ими крестное знамение привело меня в замешательство. Что они увидали во мне или что угадали?

Я не мог бы с точностью объяснить, зачем вошел в храм. Что-то говорило мне: нынешние приключения должны были завести меня сюда, но с какой целью – понять я не мог. Я отыскал укромный угол и присел. Мимо прошествовал священник в полном облачении, перед ним – служка с колокольчиком, следом – процессия женщин в черном. Я поспешно отступил в тень. Служка с колокольчиком был уже далеко, и меня снова окружала тишина, полная какими-то шорохами. Только тогда я смог безраздельно отдаться своим мыслям. Вернее, воспоминаниям.

Я стал перебирать картины сна, припомнил собственные речи, да и разговор с Лепорелло. Это можно было посчитать случайными эпизодами, но теперь я должен был здраво и хладнокровно все обдумать и принять решение. Если объяснить мое нынешнее состояние результатом разгульной ночи – да еще первой! – в нем не было ничего странного или необычного. Легко допустить, что другие юноши вели бы себя на моем месте точно так же, как и я теперь, иначе говоря, попытались бы разобраться, что именно с ними произошло. Или, ежели восторг их еще не остыл, снова согрешили бы – но уже в воспоминаниях. Я тоже вспомнил Мариану – как же иначе? – но лишь в качестве отправной точки или первого звена в цепочке событий.

Я хотел поразмыслить обо всем трезво и спокойно, и мне удалось-таки взять себя в руки. Я не чувствовал плотского восторга, но в то же время сердца моего не коснулась даже тень раскаяния. Бог знал, чего я хочу, и помогал мне. Мои воля и разум могли действовать беспристрастно. Я возблагодарил Господа.

Но именно с этого мига в душе моей завязалась борьба. Мне подумалось, что, отрекаясь от Бога, я попадал в тенета дьявола, и такой исход внушал мне тревогу. Я никогда не испытывал к Сатане ни малейшей симпатии. Он слишком подл и грязен. И более всего меня отвращает его двоедушие. Что тут говорить: дьявола никак не назовешь кабальеро – вопреки высокородности. Так вот, в тот момент я явственно ощущал, как он кружит поблизости, стараясь искусить меня. Он не желал, чтобы я остался один на один с моими волей и судьбой. И действовал ловко: уж в чем, в чем, а в хитрости ему не откажешь. Он открыл мне глаза на красоту Темных Сил, на заманчивость Бездумного Счастья, и незримый вихрь тотчас подхватил меня и унес так же далеко, как и минувшей ночью. Сердцевина ночи по-своему светоносна, но свет ее не похож на наш, он пронзает ночной мрак и выявляет неведомую сущность вещей. Рассудок мой помрачился, и воля дрогнула, но лишь на миг. Стоило только черной пелене начать полниться счастливыми стонами, ожиданием нескончаемых оргазмов, как я сделал над собой усилие и не позволил земле уплыть из-под ног, не дал чувствам оторваться от реальности. Я сражался отважно. И над головой моей пели виолончели. Но тут рядом прошмыгнули две сплетницы-богомолки – я тотчас постарался ухватиться за действительность, почерпнуть из нее силы. Женщины на чем свет стоит костерили архидиакона, и их брань, их визгливые голоса сумели сделать больше, нежели пение виолончелей, хотя старухи были страшнее черта.

Я знал, что теперь меня покинули и Божья милость, и дьявольские искушения. Но сердцем понимал: долго так продолжаться не может, ни Бог, ни дьявол навсегда от меня не отступятся, станут заманивать в ловушку, как им и положено. Я воспользовался случаем, чтобы поплакаться Господу: дескать, не было у меня иного – третьего – пути к свободе. «Кто не со Мною, тот против Меня», – изрек Всевышний. Так отчего же непременно с дьяволом? Разве нельзя быть, скажем, с людьми? И тут я осекся, ибо положил себе не лукавить. Ведь редкостное ощущение свободы, которое я только что испытал, мало кому из смертных даровалось, но я-то не сумел им воспользоваться. Сердцу моему недостало зрелости для выбора. Словом, я допускал, что могу убить дона Гонсало, а после душа моя откликнется на первый же призыв