Книга Потерянный альбом - Эван Дара
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…и когда дверь открывается, мне уютно-тепло внутри него, его руки блестят опорой на моей спине, а его поцелуи осыпают щеку смачными пауками, и теперь меня сжимают, и меня поддерживают, и я могу думать только Наконец-то мое изгнание окончено; и, не говоря ни слова, не распутываясь, мы движемся как один, жеребцовая походка на четырех ногах, через прихожую в его гостиную; и я вижу, что занавески опущены, а журнальный столик подвинут, и я прикладываю ладонь к его теплому виску; потом я поблескиваю, я мерцаю, когда он нежничает меня на ковер, на мягкое морское дно, и остается со мной, тепло со мной, опускается на локти и утыкается лицом мне в шею, и я чувствую касание его ресниц, и он шипяще выдыхает, и я благодарю Господа за его пыл; внизу со мной, присутствующий и плотный, но не обременяющий — он умеет противопоставить свой вес, — он знойная тень, затмевающая бережность, когда понемногу опускается, чтобы сосать и лизать под воротом моей рубашки; он мало-помалу остужает мою ключицу, потом проглатывает ее горячим вдохом, и его рука, рокочущая сбоку от меня, есть мощная твердость, неудержимое исследование; но сила эта превращается в жесткую деликатность, пока ладонь ползет — с мелкими паузами и непреклонными продолжениями — к моей груди; облегчая давление, он шуршит на ткани моей рубашки, чтобы ею превратить свои касания кончиками пальцев в шепот, и скоро уже медленно очерчивает мой сосок мелкими тканевыми ударами молний; затем, слава богу, знакомит уже мою пазуху с кончиками пальцев, теплыми, твердыми и одинокими, а за ними следует вся рука целиком, и твердая ладонь встает на якорь у моей груди; и потом он находит мой сосок, и берет его в горсть, и поводит по нему пальцами, нежно плывущими над искрами моего соска; и когда волшебным образом является вторая рука расстегнуть мои пуговицы, первая не сдает грудь: вцепляется в нее, берет всю, ладонь твердеет и не желает уходить; но, когда все же уходит, когда должна уйти, чтобы вынуть полу моей рубашки из юбки, на моей груди уже его вторая рука, и она грубее, она царапуче-свежая, ее поиск жестче и глубже, и более текучий в движении; и его прощупывания и горсти погружаются в меня, пробуждают меня, глубоко содрогают меня, после чего его губы пикируют и отпивают от моей второй груди, левой, пока рубашку с шепотом увлекает в сторону, настежь и прочь…
…и вот моя мягкость течет через него и возвращается ко мне вожделением, и я выгибаюсь и напрягаюсь, когда свивается его тигриный язык, чтобы уловить мой сосок снизу; и он слегка коробит, тянется и отстраняется, изобретая текстуру; его прикосновения под моим соском распределяют дискантовые тоны чувства, после чего он кружит поцелуями к верху моей груди и озвучивает ее низкие ноты; затем присасывается — только лишь легкие втягивания губами, — сминает в себя мой сосок, и я с ним, я внутри него — мое небольшое, тотальное проникновение; и он просто продолжает — покусывает мою твердую мягкую пуговку, мою розовизну, сплошь уступчивость, сплошь податливость, и я жалею, что не могу целиком войти в него, вставить себя в него, так горит по этому моя мягкость; но его касание есть напряжение, когда соскальзывает по моей грудной клетке и сливается с маревом, когда его рука проходит на мой живот, его склоны; и меня всю покалывает, когда он пасется, и кружит, и черпает мою середину, все линии его движений ведут к завершению, к определенности; и я зову, и осекаюсь, и зову, и осекаюсь на наречии, которое, знаю, слышит только он, и наше дыхание — влажным громом меж давлением и поцелуями, когда он окунает кончики двух твердых пальцев под пояс моей юбки, в покладистую падь моего бедра, где тепло, и просто оставляет там, и просто оставляет там…
…и я надавливаю и распластываю ладонь на его сильной теплой спине, пока не чувствую его всецелость, и мы единая система, мы непрерывны, разделяем продолжительные глиссандо чувства, которые сплетаются меж нами, прошивают нас; я слышу его сердцебиение, как свое, я чувствую его напор, как свой, наш ковалентный союз делает из нас новое, заряженное, неведомое вещество; и точно так же моя кожа, моя жидкая кожа — одновременно наше разделение и наше слияние, наш общий зыбкий фронтир; и все же, когда он так долго и так содрогательно-тепло целует долину моего живота, я осознаю, что я еще и проникла через пределы его кожи, я — за барьером его кожи, я живу внутри него, ведь наш стык уже расплывчат: в высшей степени, во всем объеме я чувствую его отклик на меня, чувствую, как он бурлит в ответ на мой прилив; и эта небесная схема, этот перехлест, эта неразбериха придает мне новые контуры, новую периферию, расширяет меня в добавленных измерениях, и это так непохоже на подарок, который я ему принесла — на магический квадрат букв, что скользят по своему бумажному подносу в бесконечных сдвигах бессмысленности, — чья пластмассовая твердость прижимается к моей ноге во внутреннем кармане юбки; ведь здесь, сейчас, с ним все конфигурации сходятся, все аранжировки