Книга М. В. Ломоносов и основание Московского университета - Михаил Тимофеевич Белявский

class="a">[450]. Этот отзыв был использован тогдашним руководством академии для отказа от издания работы Поповского.

В 1754 году Ломоносов снова поднял вопрос о назначении Поповского ректором гимназии. «Дабы академическая гимназия была учительми нужными удовольствована, а от излишних освобождена, то должно определить ректором Николая Поповского, конректором Филиппа Яремского… Студентов достойных десяти человек из синодальных училищ требовать, дабы лекции могли скоро опять начаться», — писал он. Но и эта попытка не увенчалась успехом. Однако Ломоносову все же удалось добиться того, что в сентябре 1753 года Поповский был произведен в магистры. Он был первым русским магистром. Вскоре по настойчивым представлениям Ломоносова и Крашенинникова были произведены в магистры его однокурсники Барсов, Яремский и Константинов, а Румовский и Сафронов — в адъюнкты.

Титульный лист книги Поповского «Опыт о человеке» Издание Московского университета в 1757 г., Библиотека им. Горького

Одновременно с этим Поповский был назначен помощником ректора гимназии (конректором). Кроме того, ему и другим магистрам было поручено переводить стихи и статьи академиков-иностранцев для академического журнала «Ежемесячные сочинения»[451]. Как Поповский справлялся с обязанностями переводчика и стихотворца, говорят его 12 стихотворений и од, написанные им к разным торжественным праздникам. Одно из них было написано Поповским с таким мастерством, что почти сто лет приписывалось Ломоносову и включалось в собрания его сочинений[452]. Обязанности конректора гимназии Поповский исполнял настолько добросовестно, что после его переезда в Москву академия не смогла найти ему достойной замены[453].

Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба Поповского и его товарищей в Академии Наук. В конце 1753 года Крашенинников в одном из своих «доношений» отмечал, что «для тех, которые больше упражнялись в философии и гуманиорах (гуманитарных науках. — М. Б.), т. е. для Барсова, Яремского, Константинова, при университете места ныне нет», а в академии их не используют[454]. В июле 1754 г. все четверо первых магистров жаловались на крайнюю неопределенность своего положения в Академии Наук. Они указывали, что «за новостью нашего чина, в который мы первые из российского народа произведены, точного о том от канцелярии Академии Наук определения не имеется». Они просили назначить их членами «исторического собрания» и уравнять их в правах с адъюнктами академии. Они выражали надежду, что им, «как ныне Поповскому, учить кого-нибудь поручено будет»[455]. В «принуждении к переводам» Ломоносов справедливо видел стремление академической клики отстранить молодых русских ученых от научной и преподавательской деятельности. В этом плане весьма показательно «доношение» запрятанного в переводчики видного русского ученого и просветителя А. Поленова: «При произведении моем в переводчики велено мне по ордеру из канцелярии единственно упражняться в переводах… и как канцелярии небезизвестно переведено мною оных довольно, но по сие время валяются они еще неисправлены и так повидимому и труд и время терял я напрасно, да и впредь миновать сего, ежели только при оном деле останусь, невозможно будет»[456]. В конце концов клика выжила Поленова из Академии Наук. Возможно, что такая же судьба ожидала Поповского и его товарищей, но в 1755 г. воспитанники Ломоносова были направлены в Москву для работы во вновь учрежденном университете. После 7 лет учебы и работы под руководством Ломоносова Поповский возвратился в Москву.

Менее пяти лет продолжалась деятельность Поповского в Московском университете, но она была богата и многообразна. Он вел преподавательскую работу в университете и гимназии, где он был ректором с первых дней ее существования. Ему были поручены старшие классы обеих гимназий, преподавание нача́л философии в гимназии, чтение лекций по философии и «красноречию» в университете. Ему, как «человеку, усердия университету исполненному», вверялось общее руководство студентами университета[457].

Шувалов откладывал начало лекций до того времени, когда студенты будут в совершенстве знать латинский язык. Он приказывал директору Аргамакову: «Определенных на жалование школьников крайне стараться, чтоб их прилежно обучать латинскому языку… чтобы можно было через непродолжительное время сделать их способными к слушанию профессорских лекций, и начинать с божьею помощию Университет, который единственно за неимением знающих латинский язык ныне начаться не может» (Инструкция, § 11).

Профессора-иностранцы, работавшие в Академии Наук и в Московском университете, читали свои лекции на латинском, немецком и французском языках. В этих условиях не могло быть и речи ни о доступности университетского образования, ни о сколько-нибудь широком распространении знаний. Преподавание на латинском языке придавало науке и образованию замкнутый, кастовый характер.

Ломоносов и его последователи из Московского университета прекрасно знали латинский язык и понимали его значение. Они видели, что в современных им условиях без знания древних языков невозможно использовать накопленные до этого наукой материалы, невозможно следить за новейшими достижениями науки в других странах. Фонвизин в своих воспоминаниях рассказал, как его, тогда гимназиста Московского университета, подвели к человеку, «которого вид обратил на себя мое почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни», отвечал я. Тут начал он говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием»[458]. Этот маленький пример ярко показывает, что Ломоносов и его соратники боролись не против латинского языка, а против стремления противопоставить латинский язык русскому, против использования его в качестве средства для удушения национальной культуры и науки. Ломоносову и другим представителям передовой русской культуры была чужда национальная ограниченность. Они с чувством глубокого уважения относились к культуре и науке других народов и своей работой показывали пример творческого освоения и использования открытий и теорий лучших представителей западноевропейской культуры и науки. Но одновременно с этим они видели, что реакционеры, засевшие в Академии Наук, пропагандировали клеветнические теории о неполноценности русского языка и его непригодности для научных исследований. От академических реакционеров не отставали и университетские. Они восстали против чтения лекций по философии на русском языке, утверждая, что это слишком облегчает учебу студентов, и прямо заявили, что считают «изучение латинского языка главной целью, для которой был основан университет»[459].

Последователи и ученики Ломоносова рассматривали борьбу за преподавание на русском языке как часть борьбы за русскую национальную культуру и науку. Поэтому все свои занятия с первого дня существования университета они проводили на русском языке. Особенно важное значение имело чтение на русском языке лекций по философии, начатое Поповским летом 1755 года. Необходимо иметь в виду, что в это время философия в большинстве западноевропейских университетов читалась еще на латинском языке.

До нас дошла только одна вступительная лекция Поповского, но значение ее огромно[460]. Ломоносов высоко оценивал вступительную лекцию