Книга Смерти смотрели в лицо - Виктор Васильевич Шутов

Замечено, что люди содержатся под стражей без особых обвинений. Нужно брать под стражу только тогда, когда есть основания полагать, что обвиняемый скроется или же будет нарушать правила светомаскировки, подавать сигналы, в других случаях нецелесообразно загружать камеры, которых у нас мало.

Господин Норушат указывает, что допрос арестованных должен быть закончен в двадцать четыре часа. Камеры всегда нужны для свежих преступников.

Переводчик замолчал. Норушат и Шмидтгрубер подошли к Киттелю, рядом с ними оказались Эйхман и Шильников. Немцы пожали им руки и, сопровождаемые переводчиками и адъютантами генерала, строевым шагом покинули зал. Присутствующие провожали их стоя. «Донецкий вестник», сообщая о совещании в управе, не дал изложения речей коменданта и советников, однако их выступления стали известны подпольщикам. Через три дня в городе появились листовки. В них говорилось: «Бандит, врываясь в дом, грабит и убивает молча, прикрыв свое лицо маской. Оккупанты выдают себя за культурных людей. Дела палачей они прикрывают лицемерными словами. Генерал Киттель заявил, что полиция должна быть другом народа. Она уже доказала это — провела семь облав на базарах, арестовала несколько тысяч советских людей, которых оккупанты расстреляли и бросили в шурф шахты на Калиновке. Полиция вылавливает наших бойцов, питая дружеские симпатии к народу, и загоняет их в лагеря смерти.

Господин генерал великодушно запрещает бить население и применять телесные наказания, зато солдаты и полиция стреляют без предупреждения в тех, кто проходит по улицам после семи часов вечера.

Лицемеры разоблачают сами себя. Они, видите ли, довольны работой полиции, особенно ее борьбой с партизанами. А для них партизаны — каждый честный человек, который не хочет работать на оккупантов, кто помогает облегчить участь военнопленных, кто сочувствует своим сыновьям, отцам и мужьям, сражающимся на фронте за свободу своей Родины. Но господа из военной комендатуры рано справляют торжество. Их ничто не спасет от возмездия».

Листовку обнаружили в полиции. Шильников рвал и метал.

— Нас похвалили за борьбу с партизанами, а это что? — шипел он, размахивая листком перед собравшимися начальниками участков.— Как могли на совещание проникнуть эти бандиты?

— А может, среди немцев кто работает? — подал голос инспектор девятого участка.

— Дурак! — взревел Шильников.— Это большевистская пропаганда. Вас в первую очередь перешерстить надо. Дармоеды!

Десятка два листовок Иванова принесла с собой, чтобы отдать их Богоявленской и Халиту Юнисову из Макеевки. Знакомство с ним произошло зимой. Оно бы закончилось для Сони трагически, окажись Юнисов подлецом.

До начала работы оставалось с полчаса. Иванова заправила восковку и сделала первый накат. Вдруг открылась дверь и на пороге появился незнакомый человек. От неожиданности Соня выронила листовку.

Высокий темнолицый мужчина с черными подвижными глазами поднял ее и увидел заголовок: «От Советского информбюро».

Он резко повернулся и прикрыл дверь, бросив взгляд на спящего в углу ребенка. Прислонился спиной к двери и стал читать сводку.

Соня окаменела. «Кто он? Выдаст или нет? Что же предпринять?» Но незнакомец улыбнулся и сказал с легким акцентом:

— Не волнуйтесь. Но впредь будьте осторожны... Я — Халит из Макеевки. Мне нужен главный агроном.

Неожиданный гость так же поспешно ушел, как и появился. У Сони весь день дрожали руки и подкашивались ноги. Домой шла нехотя. Немного успокоилась под утро. Никто за ней не приезжал. А перед глазами по-прежнему стоял высокий чернявый татарин с открытым взглядом и доброй улыбкой.

Через неделю Халит появился снова, протянул Ивановой сверток.

— Это для вас и ребенка,— сказал он.— Здесь белый хлеб и колбаса.

Соня стояла, не шелохнувшись. Халит подошел ближе.

— Мне нечем платить,— проговорила она.

— Я не возьму ни копейки. Если можете, то дайте черной краски.

— Она для материи не годится.

— Зато для бумаги в самый раз. Восковка у меня есть. В отделе пропаганды дадут плакаты. Портреты Гитлера и Геринга огромные, а с обратной стороны чистые.

— Но это же опасно.

— Конечно. Но вы женщина — и делаете. А мужчины должны наблюдать? — спросил он и тепло улыбнулся.

Соня дала ему краску. Ровно через неделю Юнисов привез муки.

— Какие новости с той стороны?

— А кем вы работаете? — в свою очередь спросила Иванова, показывая на сумку с мукой.

— Это неважно. Главное — могу помочь нашим людям.

Соня рассказала о новом знакомом Богоявленской.

— Вооружен, интересуется листовками. А меня подкармливает. Вот поглядите,— она вытащила из стола завернутый в бумагу кусочек белого хлеба.— Для вас берегла.

— Милая ты моя... Спасибо, родная,— проговорила дрогнувшим голосом Августа Гавриловна и прижала к себе Соню.

Спустя дней шесть Халит опять появился в ротаторной. С досадой сообщил, что у него ничего не получается с выпуском листовок.

— Негде отпечатать восковку. Может, вы сделаете? — попросил он.

— Я получаю готовые. Листовки давать могу. Вот, поинтересуйтесь,— сказала она и подала сложенный вчетверо листок.

В сообщении говорилось о боях под Воронежом.

— Очень тяжелые времена пришли. Почти по всему фронту наступают,— сказал Халит.— А мы тут молчим.

— Знаете что? Приходите ко мне домой,— сказала Соня и назвала свой адрес.

— Как штык буду.

Он пришел в назначенное время. Иванова познакомила его с Богоявленской и положила перед ними по десятку листовок. Тех самых, что так взбудоражили город и взбесили Шильникова.

— Это работа! — воскликнул Халит.— По свежим следам. Что скажете, Августа Гавриловна?

— А то, что рада,— ответила она.

Богоявленская поднялась и подошла к двери. Достала из кармана юбки кисет, свернула цигарку и закурила. По комнате поплыл густой махорочный дым. Курила молча, глубоко затягиваясь. Потом подсела к столу и спросила Юнисова в упор.

- А вы сами откуда? Чем занимаетесь?

— У меня в Макеевке мать и племянники,— ответил он.— В начале тридцатых годов работал на металлургическом заводе. Как активного комсомольца послали учиться в Москву. Потом армия, война, окружение. В общем, долгая и нелегкая