Книга Экстази - Ирвин Уэлш

12. Ллойд

Не сразу, не сразу мы попали снова в Соупдодж сити. Кислота, приятель, на хрен, на хрен, больше никогда, никогда, то есть, по крайней мере, до следующего раза. Приезжаю домой, а у дверей меня уже встречает Злобная Сучка.

— Где шлялся? — обвинительным тоном спрашивает она. Слишком, блин, ревнивой становится эта Сучка.

— Глазго, — отвечаю я.

— А зачем? — продолжает допрос она.

— Вечерина Слэма на пароме Ренфрю, — лгу я ей. Зачем Сучке знать обо всех моих похождениях…

— Ну и как?

— Нормально, — отвечаю я.

— У меня еще есть «птички» тебе на продажу, только они дома остались, — говорит она.

Офигенно. Еще дерьмового экстази на продажу. Моя репутация скоро так подмочится, что люди будут покупать себе химию у шотландских да ньюкасльских пивоваров. Те таблетки я у Стиво так и оставил, тот, конечно, ни на что особенно не рассчитывал, но сказал, что попробует кому-нибудь их сбагрить.

— Ладно. Зайду попозже, — говорю я ей. Я хотел лишь одного — попасть к себе, выпить чашку чая и курнуть. И тут я вспоминаю, что оставил свою дудку в Соупдодж сити, вместе с таблетками. — У тебя дунуть есть? Мне очень надо дунуть. Так устал от этой поездочки. Челюсть сводит, будто сломанная. Мне необходимо расслабиться. Даже какие-нибудь транки долбаные подойдут. Мне нужно хотя бы что-нибудь. Мне нужно, и точка, блин.

— Ага, есть и гаш, и дудка, — говорит она.

— Ладно, тогда провожу тебя до дома.

Идем к Злобной Сучке, а там уже Соло, а также парочка приятелей по имени Монтс и Джаско. Соло начинает говорить со мной, а я ни хрена не понимаю. Будто он медленно выдавливает слова по слогам через свой длинный нос. Сучка пошла на кухню чайник поставить и дудок принести, а Монтс встал за спиной Соло с ядовитой ухмылкой и начал языком в щеке ворочать, будто хуй сосет. Они с Джаско, будто пара стервятников, кружащих над большим раненым зверем. Мне стало от этого грустно и жалко Соло. Все это напомнило мне сцену из фильма о Мухаммеде Али, который я смотрел по телеку, где он теряет свою живучесть, разбитый Паркинсоном, возможно, полученным в результате одного из боев. Злобная Сучка, когда вошла, была похожа на Дона Кинга, у которого страсть к манипуляции проглядывает даже в улыбке неподдельной радости.

— Ну, так ты отвезешь за меня товар Абдабу? — спрашивает она.

— Отвезу, отвезу, — отвечаю я. Абдаб — мой старый дружок в Ньюкасле. Сучка снабжала его товаром, а я возил. Мне не светило, конечно, туда только за этим ехать. И я согласился лишь потому, что хотелось повидаться с Абдабом и его джордивскими дружками да сходить куда-нибудь проветриться. Ньюкасл мне всегда нравился. Джор-ди — те же шотландцы, и не их вина, что их так англичане испоганили, бедняг.

Джаско начинает надо мной прикалываться. Обычно он — ничего мужик, но в последнее время что-то наглеет. Слишком много наркоты, по-видимому.

— Слышь, Ллойд, если у меня башка заболит, то я могу твой парацетамол схавать.

— Чего? — спрашиваю.

— А когда живот прихватит, то и бикарбон сойдет. Что-то я торможу сегодня — никак не просечь, в чем тут фишка.

— Да ладно тебе, оставь парня, Джаско, — говорит

Монтс.

— Да нет, ты послушай, — продолжает Джаско, — штука в том, что у меня тогда ни башка, ни живот не болели. Нет и нет. А хотелось мне одного — срубиться на экстази. Так чего же этот парень мне сдал парацетамол и бикарбон? — показывает он на меня.

— Отвали, Джаско, — говорю я, защищаясь, — то, конечно, были не лучшие таблетки, согласен, я тебе же так сразу и сказал, но не такое уж дерьмо.

Я не очень-то напирал, потому что Джаско был в таком настроении, когда непонятно, то ли он на полном серьезе, то ли в шутку себя накручивает.

— Только вот мне от них ни хера не было, — простонал он.

— Да ладно, в них МДМА сто двадцать милиграм, мне парень говорил, — заявляет Сучка.

Хотя это, конечно, полная лажа. Хорошо, если там хоть пятьдесят милиграм было, в этих «птичках». Их надо было по паре сразу глотать, чтобы хоть какой-нибудь приход словить.

— Ага, конечно, — говорит Джаско.

— Да точно. Ринти их из Голландии привез, — настаивает на своем Сучка. Слава богу, что она вступилась, хоть Джаско от меня отвлекла.

— Может, во сне он их и привез. Шотландские футбольные клубы больше в Европе проводят, чем те таблетки, что вы тут толкаете, — огрызнулся на нее Джаско.

Я знал, что этот разговор может длиться вечность, и быстро скурил свой косяк. Когда я вышел на улицу, вдруг увидел парня с девчонкой, идут в обнимочку, явно влюбленные, и уж точно без наркотиков. И тут мне подумалось: а когда я сам в последний раз вот так с девчонкой был, так, чтобы не на экстази? Да в прошлой, блин, жизни, вот когда. Пнул камень, лежащий на дороге, и тот попал, но не разбил, прямо в лобовое стекло припаркованной машины.

Часть вторая. Всепоглощающий экстаз любви

13. Хедер

Сейчас он что-то скажет. Брайан Кейс. Что-то, что он произносит каждое утро. Он скажет что-то неприятное. Мистер Кейс. Что же мне делать? Буду улыбаться, как и всегда. Будто мне в рот ложку засунули. Улыбайся. Улыбайся, даже когда чувствуешь себя раздетой догола, выставленной напоказ для осмеяния. Нет. Я слишком болезненно это воспринимаю. Надо понимать, что все зависит от того, как ты это воспринимаешь. Надо научиться так не реагировать, не сжиматься от неприязни. Не делать этого. Сама виновата. Я должна контролировать свое восприятие.

— Как поживает свет моих очей? — обычный уже вопрос Кейса.

Я готова выдать свой традиционный ответ: все в порядке, но что-то ломается.

— А с чего вы решили, что я — свет ваших очей?

Черт. Что я несу? Так нельзя… а почему, собственно? Можно. Я могу говорить все, что захочу. И если он делает непонятные или неуместные замечания, я могу попросить его объясниться, рассказать мне, что, черт подери, он имеет в виду. Что стоит за этим его вопросом?

— Ну, я вижу тебя, и моя жизнь становится ярче.

Как бы я ни старалась, мне уже не остановить «плохую Хедер». Раньше она могла всего лишь думать. Сегодня вдруг заговорила. У меня шизофреническое раздвоение личности, и плохая Хедер вырывается наружу…

— Странно, правда, то есть это неравновесие. Вот я вижу вас каждый день, но это абсолютно никак не отражается на моей жизни.

Важный момент — когда то, что я не могла сказать, становится тем, что мне нельзя говорить. Мой бунт перемещается из головы в большой открытый мир. Да! Нет! Да! Черт.

— О, — говорит он, — явно обиженный, не прикидываясь, а на самом деле, действительно, неподдельно обиделся, бедняга, — вот так вот, да?