Книга Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

прошений существовала только на вывеске. Председатель ее, прежний камердинер, был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил конторщик Тимошка, откомандированный на следствие — разбирать пьяницу приказчика, со старостой, мошенником и плутом».

Сколько было у нас комитетов и комиссий, существовавших только на вывесках! Сколько было школ без учителей, учеников и учебных пособий! Сколько больниц без лекарств! Сколько мастерских без инструментов! И не во всех ли советских учреждениях главнейшие функции выполнялись исключительно на бумаге?

У нас, как и во всей России, жизнь шла мимо советского аппарата, так как жизнь, несравнимо сильней жалких попыток доктринерской регламентации…

Все жители Киева имели продуктовые и хлебные карточки различных категорий. Но за все время моей жизни при большевиках (а потом и подавно) ни единого раза хлеба по хлебным карточкам выдано не было. Так они и лежали мирно у нас в ящиках со всеми своими талонами, печатями и подписями, и от времени до времени в «Известиях» выходил целый лист с объявлениями об утрате тем или иным гражданином карточки. Без таких публикаций — тоже пережиток дореформенной канцелярщины — этот драгоценный документ не возобновлялся. По продуктовым карточкам иногда выдавали сахар, соль и спички.

Хлеб покупался — на базаре.

Жизнь была сильнее. Она выпирала из всех щелей и прорех социалистической брони. Одно время, например, частная торговля преследовалась, но кооперативы терпелись. И вот все торговые предприятия, как по мановению волшебного жезла, преисполнились духа рочдельских пионеров и объявили себя кооперативами. Когда уже в городе не было ни одной частной вывески, повсюду красовалась надпись «КЕПО №…» КЕПО означало «Киевск. единое потребительское о-во». Вывески КЕПО до того примелькались, что для меня они сделались настоящим кошмаром. Раз ночью мне снилось, что по новому декрету отменены фамилии и отныне все граждане будут ходить с привешенными на груди табличками «КЕПО № такой-то»…

Когда закрыли и кооперативы, из всех видов частных предприятий остались разрешенными только кустарные мастерские. Тогда в короткое время все лавочники на Васильковской и на Подоле оказались суздальскими и иными кустарями и начали выделывать бензинные зажигалки и резиновые подошвы из краденых автомобильных шин. Разрешено было торговать только съестными припасами — во всех лавках появился в окне хлеб и коробочки с суррогатами чая; остальные товары продавались в задних комнатах. Запретили и продовольственные лавки — вся торговля перешла на квартиры лавочников или производилась с заднего крыльца.

Замечательно приспособлялся к экономическим декретам лавочник нашего дома Гершман. Во времена апогея коммунизма он ограничился только маленькой перестановкой мебели: фасадное помещение магазина было превращено в жилую комнату и через окна можно было видеть с улицы, как на том месте, где раньше царил разврат спекуляции, теперь семья мирных пролетариев Гершман обедает и пьет чай. Торговля в это время производилась в прежней жилой комнате лавочника, выходящей во двор. Времена изменились, новая экономическая политика разрешила торговать бакалеей: снова маленькая перестановка мебели, прилавок опять водворен в переднюю комнату, а обеденный стол перенесен обратно в заднюю.

Большевики успешно боролись с контрреволюцией, с Деникиным и Колчаком, с Петлюрой и Пилсудским. Но они никак не могли победить лавочника. От всех их декретов лавочник только богател. И, что самое замечательное, — из всего городского населения богател только лавочник. В прежнее время в больших домах на лучших улицах города владелец помещавшейся в полуподвале лавки был самым последним из жильцов. Теперь он стал самым богатым и почетным жильцом дома. На дороговизне он только зарабатывал, а декреты умел обходить. И поэтому, хотя все мобилизации и контрибуции неминуемо падали на него как на «нетрудовой элемент», все же он — и он один — благоденствовал посреди всеобщего обнищания.

Большевики стремились уничтожить спекуляцию и частную торговлю, хотели, чтобы все жили исключительно заработком от своего труда. А на деле вышло то, что никогда ни в одной стране столько не торговали, как в эти годы в России, и никогда спекулятивная горячка не охватывала столь широкие круги населения. «Национализация торговли означает, что вся нация торгует», говорили остряки. Я уже упоминал о том, как основа всех частных бюджетов неизбежно перемещалась от жалований и гонораров к выручке за проданные скатерти и простыни. Благодаря этому, в результате всех запретов, не только торговцы остались торговцами, но торговцами же стали и бывшие пролетарии — люди физического и духовного труда. Достаточно было выйти на базар (в Москве на Сухаревку, в Киеве на Еврейский), чтобы увидеть, кто только ни торгует и чем только ни торгуют в Советской России. Базары получили характер постоянных ярмарок, на которых можно было достать решительно все — разумеется, подержанное…

Кроме лавочников, зарабатывали достаточно на сносную жизнь самостоятельные ремесленники — печники, стекольщики, сапожники, пильщики и т.п. Притом и из числа ремесленников могли сносно существовать не пролетарии, о которых пеклись большевики, а мелкие предприниматели, работавшие своими инструментами и из своего сырья. Настоящие же фабричные рабочие, как это признавалось и официально, были деклассированы и либо разъехались по деревням, либо занялись мошенничеством. Класс фабричных рабочих перестал существовать, так как в большинстве перестали работать фабрики и заводы, а продолжавшие работать не могли прокормить своих новых владельцев.

Каковы были результаты казенного хозяйства в промышленности, об этом пусть судят специалисты. Я хочу только иллюстрировать рациональность социалистического хозяйства одним примером, взятым из сферы главнейшей отрасли юго-западной индустрии — сахароварения. Сахарная промышленность была, как полагается, национализирована и объединена под одним центральным управлением. Называлось это управление «Главсахар», а киевский его отдел назывался «Киевсахар». Один сотрудник Киевсахара — человек в высшей степени положительный — рассказал мне о том, что ввиду полного обесценения советских денег заводы принуждены расплачиваться с крестьянами за всякие работы натурой, притом главным образом — сахаром из имевшихся запасов. И вот по калькуляции стоимости производства 1920 — 1921 гг. было официально установлено, что один пуд вырабатываемого нового сахара обходился на одних заводах — в 30 ф. старого сахара, на других — в 35 ф., на третьих — во все 40 ф. и, наконец, на некоторых, особенно по-хозяйски поставленных заводах — в 50 и 55 фунтов! Чтобы изготовить пуд сахара, «Киевсахар» выдавал из своего запаса 1 п. 10–15 ф.! «Это звучит как анекдот, — сказал мой собеседник, — а между тем это печальная действительность».

Деятели совнархоза прекрасно знали — и не могли не знать — об истинных результатах своей работы. При этом скептическое отношение большевиков к их собственным хозяйственным мероприятиям выражалось не только в измышлении или пересказе более или